Страница 7 из 10
В другой раз он вспомнил тот день, снова тот день, когда все произошло.
«Что мы наделали?» — говорит она, поправляя волосы, рассыпанные по смуглым плечам. В глазах у нее испуг, и оттого, наверное, они кажутся еще темнее. Вадиму тоже вдруг становится страшно, потому что он понимает: с этой минуты их связывает нечто большее, чем просто взаимные симпатии, взгляды, слова, поцелуи, что их связывает то огромное, что объединяет людей иногда навсегда, на всю жизнь, а иногда обрекает на долгие мучения. Но он находит в себе силы и говорит: «Успокойся, все будет хорошо», — и целует ее в щеки и плечи. «Да, хорошо... А сам дрожишь». — В ее голосе совсем детские интонации. Он уже жалеет о том, что произошло, что был так настойчив, и начинает злиться на нее. «Я же не знал, что ты...» — «Что?» — Она поднимает заплаканные глаза, в них смятение и усталость, волосы прилипли к щекам, на которых еще не высохли слезы боли, удивления и восторга. «Ну, ты же знаешь что», — говорит он как можно спокойнее — она не должна замечать его озабоченности. Она какое-то время смотрит ему в глаза, потом откидывается на лавку и хохочет. Вначале ему показалось, что у нее истерика. Он наклоняется и целует ее, чтобы хоть как-то успокоить ее, и чувствует, как она начинает отвечать на его ласки...
Вспоминалась и пыльная дорога в деревню.
Галя с матерью идут впереди, а он, придерживая на усталых плечах вилы, едва поспевает следом, смотрит на загорелые девичьи ноги и думает...
О чем я тогда думал, пытался он вспомнить всякий раз, когда память бралась за тот эпизод. О чем? Ведь я о чем-то думал... Но память была бессильна, она не удержала того, мизерного, что казалось ему сейчас самым существенным и важным.
В кабине было душно. Это сразу напомнило ему летние полуденные троллейбусы. Он расстегнул плащ, ослабил галстук, толстым узлом давивший на кадык. Галстуки ему завязывала Елена Викторовна. Однажды она прокралась к нему в общежитие; пока он был в душевой, она завязала все галстуки, лукаво пояснив ему, что это, дескать, на всякий случай, чтобы помнил, чтобы не потребовалась посторонняя помощь. Вадим набрал нужный код, номер домашнего телефона, автомат работал исправно, и где-то далеко-далеко голос отца ответил.
— Отец! — крикнул он. — Подожди, отец. Позови вначале Галю.
— Галю? Какую Галю? Какую Галю, сынок?
— Позови Галю. — Он сказал это негромко, но твердо, и отец уже больше не переспрашивал. Молча дышал в трубку.
Молчание длилось с минуту.
— Вадик, сынок, сейчас подойдет мама. — В голосе отца слышалась растерянность.
— Не надо маму! — закричал Вадим. — Не надо, отец, я прошу тебя. Позови Галю. Галю! Мне нужно многое сказать ей. Я боюсь, что будет поздно...
— Успокойся, сынок. Я, кажется, понимаю... Катя, ты мне что-то говорила про ту девушку, которая… ну, тогда, в клинике... Помнишь? Как ее зовут? Да? Вот оно что...
— Позовите ее! — закричал Вадим и ударил кулаком в пластиковую стенку. — Позовите немедленно! Отец, позовите ее! Почему вы не пускаете ее к телефону? Какое вы имеете право запрещать ей разговаривать со мной?
Он уже не слышал, что говорил ему отец, он с силой ударил трубкой по автомату, по черному стеклу табло — раз, потом другой; он повернулся и, увидев испуганные лица людей, снова ударил, теперь уже по двери, брызнуло, зазвенело по полу стекло, толпа расступилась, кто-то, как ему показалось, выкрикнул его имя.
— Кто это? Кто зовет меня? — спросил он запавшим голосом, пряча в карманы плаща окровавленные руки, кровью была испачкана его одежда, забрызган пол, усыпанный осколками разбитого стекла, дверь и пластиковые стенки кабины.
— Да схватите же его!
— Он весь в крови...
— Он весь изрежется!
— Нужно позвонить на «Скорую».
— Вадим! Что ты наделал!
— Мужчины! Вот вы, задержите его! Он уйдет и истечет кровью! Да есть ли среди вас мужчины!
Она
Галя торопливо прошла через площадь, пропустила внезапно выскочившие из-за поворота на большой скорости «Жигули», свернула в незнакомый переулок, зашла в первый попавший подъезд, прижалась к холодной стене и заплакала.
Прошло несколько минут, а может быть, час. Ее окликнула маленькая седенькая старушка, похожая на подростка, она держала на руках такую же маленькую и беленькую собачонку, которая тоже с любопытством разглядывала Галю. Галя не расслышала, что у нее спросила старушка, она увидела ее уже тогда, когда та замолчала и, поджав морщинистые губы, похожие на выстиранные, вылинявшие и неотглаженные шелковые тряпочки, вопросительно посмотрела на нее.
— Я сейчас уйду, — зло сказала Галя. — Вероятно, здесь нельзя стоять. — Она нашла в сумочке носовой платок и стала торопливо стирать со щек и век потекшую тушь.
— Но... если вам плохо... — кое-как справившись с внезапным замешательством, чуть погодя участливо заговорила старушка; выражение ее лица тоже изменилось — это Галя почувствовала по интонации ее голоса.
— Нет, все уже хорошо. Извините. Я действительно не туда зашла.
— У вас, очевидно, потекли глаза, — снова заговорила старушка, старательно выговаривая каждое слово, словно осторожно ступая в темноте по ступенькам, которые вот-вот должны кончиться. — В таком случае вы можете умыться у меня, я сейчас отопру дверь. Прошу вас. — И она вынула свободной рукой из кармана длинный ключ на синей тесемке и указала ей вверх, там, видимо, была ее квартира.
— Нет, все в порядке. Не трудитесь, пожалуйста. Извините.
Галя вышла из подъезда. Оглянулась в переулок, в конце которого виднелся кусочек
площади, троллейбусная остановка, фонарный столб, где все еще стоял мужчина в светло-
коричневом плаще и пристально смотрел куда-то в другую сторону.
Как у нее хватило выдержки и сил, чтобы не вскрикнуть, не позвать его по имени, его, того, с кем мысленно не расставалась все эти годы и с кем нечаянно встретилась на площади перед телеграфом, как у нее хватило мужества повернуться и уйти и даже не оглянуться при этом, она не понимала; она лишь дрожала всем телом, с трудом удерживаясь на ногах, и судорожно сжимала сумочку. Она снова и снова вспоминала его слова, его глаза, устало глянувшие на нее из-под низко надвинутой на лоб шляпы. Взгляд и голос. Голос и взгляд.
— Простите... я не курю... — прошептала она, повторяя обрывки мыслей, и слезы потекли по щекам и вздрагивающему подбородку.
Она уже не замечала ни своих слез, ни прохожих, которые останавливались и смотрели ей вслед, пожимая плечами и бормоча что-то, видимо, окликая, успокаивая ее.
— Простите, я не курю, — отвечала она им громко, резко и раздражительно, словно к ней приставали на этой пустынной улице, где она ни разу еще не бывала.
Шли годы. Гале казались они долгими-долгими, как в детстве дорога в поле: идешь, идешь, а горизонт все отступает и отступает. Ей все хотелось поверить в то, что никакого Вадима в ее жизни вовсе и не было, что это просто игра воображения, фантазия. А может быть, даже сон, думала она, и не совсем здоровый. Галя вспомнила, что, когда она жила в деревне, ей часто снились безобразные сны. Или, может быть, воспоминание о сюжете из какой-нибудь книги, прочитанной тогда, в школьные годы? Да, все это рисунки на песке. Рисунки на песке... Но ведь они были! Она пыталась, но так и не смогла представить, что тот далекий знойный сенокос и отчаянный прыжок с высокой скирды, его нежный голос и их прерывистое дыхание, запах старых веников и стен, боль и внезапное ощущение счастья, похожее на крик или полет, — это все не ее, а чужое, что все это происходило не с нею, не с ним. Даже боль свою она не могла отдать никому другому.
Он был! Был! Был! Ей хотелось кричать о том, что да, он действительно был, что жаркий сенокосный день тоже был и что запах старых веников и их согласное дыхание тоже были, чтобы окончательно убедить себя в том, что это на самом деле именно так.