Успокойсь

Рысь! Ноги понесли сами, одеться он не успел. Так и вбежал в избу. Колюха насмерть перепугался и, услышав слово «рысь», вскочил с койки, Шуркиного вида будто и не заметил.

Рысь дала о себе знать почти сразу, заскреблась в дверь. Колюха прибавил в керосинке фитиль и от возбуждения задышал глубоко и часто, Шурка трясущимися руками разломил ружье, вставил в него патрон с пулей, припасенный еще днем. Затаились. Рысь мягко топталась на крыльце и царапала дверные доски.

Михаил и Шурка не поверили ушам и переглянулись, когда с крыльца донеслось мяуканье, отчетливое и настойчивое.

— P-разве они, ето, как и к-коты? — от нервного перенапряжения Колюха опять стал заикаться.

— Не-не знай, — не получилось и у Шурки.

Помолчали, мяуканье стало совсем жалостливым и даже канючим. «Мяа-ай, ма-а-ай…» — вытягивал зверь на крыльце.

— На нашего Левонтия походит вроде, — неуверенно предположил Колюха.

Знаменитый своими размерами сибирский кот Левонтий, принадлежащий Колюхиной тетке Федоре, и впрямь имел привычку разгуливать по тоням и выклянчивать у рыбаков свежую рыбу. Наведывался в прошлом году и на Песчанку.

Потом, когда, распознанный и впущенный в избу, Левонтий хрумчал в углу рыбными костями, когда нервное напряжение спало, Михаил начал кататься по койке и хохотать над происшедшим, над Шуркиным видом, с которым тот влетел в избу. Шурка смеялся тоже.

С утра «полуночник» слег, уступил море «западу», тот вылизал и утихомирил воду, погнал от берега мелкую рябь. Рыбаки заметали семужий невод. С дальней тони в деревню шла дорка[10], и Шурка бросил в нее мешок с рысенком. Попросил передать отцу, может, чего-нибудь сообразит со шкурой. Поначалу он хотел закопать рысенка в песок, но Михаил отговорил: рысь, говорит, повадится, будет раскапывать. А так увезли и концы, стало быть, в воду.

5

Ночь, звездная, высокая и ветреная, обдала прохладой ранней осени, выветрила острый страх, который родила встреча с Человеком. Страх уступил место страсти, неуемному стремлению к встрече с сыном. Рысь всю ночь провела в логове, где стоял густой, живой запах Рысенка, запах их семьи. От нелепости и вероломства всего того, что произошло накануне, она не могла заснуть, только дрожала и в полузабытьи бесцельно бродила вокруг пустого логова.

Утром Рысь пошла искать своего сына. Она верила, что сможет освободить его из плена Человека.

Запах двуногого и запах Рысенка за ночь выветрился и уже не стоял в воздухе такой терпкой стеной, как это было вчера, но у самой земли, в переплетении листьев, травы и кореньев, он остался таким же сильным и бил по обонянию острой настоянностью, ужасным осознанием того, что два они — родной запах сына и враждебный Человека — оказались столь близко друг от друга, смешались. Потом запах Рысенка исчез, остался дух человечьих следов, торопливых, широких, ясно видимых на забрызганной росой тропинке. Дух этот отталкивал и пугал, Рысь старалась бежать не прямо по следам, а вдоль них, боясь только пропустить следы Рысенка, он мог вырваться, ускользнуть от Человека и прыгнуть куда-нибудь за кусты.

Следы вывели к морскому берегу. Лес вдруг распахнулся, и Рысь невольно отпрянула назад, втянулась в можжевельный куст, притаилась. Неподалеку, у самого моря, стояла изба. Оттуда пахло людьми, жженой смолой, рыбой и нерпичьими запахами. Эти запахи были здесь самыми сильными, они висели над землей плотно, и даже ветер, дующий из леса в море, не мог их отогнать. Людей не было, их шаги и голоса не доносились из избушки. Вскоре Рысь все же разглядела их, они плавали в лодке неподалеку от берега и были чем-то заняты. Это прибавило Рыси решительности. Обойти дом, чтобы попасть на подветренную его сторону и выяснить, там ли Рысенок, она не могла: ей пришлось бы выйти на открытый берег, просматриваемый с лодки, поэтому она осторожно выбралась из куста и подползла ближе к избе.

На нее дохнул запах сына, отчетливый и долгожданный. Ее Рысенок был там, в избе!

Забыв об опасности, забыв обо всем, движимая только неуемной жаждой встречи с сыном, Рысь бросилась к избе. Запах Рысенка струился из щелей входной двери. Она ударила ее телом, но дверь, упругая и скользкая, только заскрипела. Рысь, призывно с пристонами урча, стала царапать и бить дверь лапами, но та не поддавалась. Сознание Рыси мутил и снова кидал ее на преграду запах Рысенка, такой родной и такой сильный… Дверь не поддавалась.

Распаленная прыжками Рысь вдруг резко остановилась, когда за дверью ей почудился шорох и… мяуканье. Она замерла. Мяуканье, жалобное, изнывающее от ужаса, ударило в уши. Это мяукал не ее сын! Он плакал не так. Но кто же это там за дверью рядом с Рысенком?

Рысь вдруг с отвращением узнала, чей это был голос. Там, в избе, прятался кот, который дружит и живет с двуногим. Что он сделал с ее сыном? Рысь бросилась опять на дверь.

Но со стороны берега раздались звуки, которые заставили ее опомниться и отступить. К избе подплывала лодка, в ней сидели двое людей. Когда они вышли на берег, Рысь огромными махами добежала до первых кустов, легла за одним из них и оттуда стала следить за людьми. Теперь она знала точно, где находится Рысенок.

— Шурка! Не стыднова ему, а? Тету так встречать!

Шурка и в самом деле не слышал из-за навалившейся дремы, как подкатила к тоне легкая дорочка. Михаил его не разбудил, ушел, видать, в лес за кольями, и вот! Пересуду теперь будет… «Родну тету сын-то твой не стретил, Матвейч, икотник…» Ну и так далее… Да и действительно, время-то, елки-палки…

Он вскочил с койки, продраил глаза кулаками, а тетка, родная сестра его отца, уж к избе подходит. Как подкралась. Шурка скакнул на крыльцо, изобразил на сонном лице какую мог радостную улыбку, притворно-дружелюбно забормотал:

— Зра-а, тета, здра-аст!

У самого крыльца Оксенья Матвеевна, хоть и не больно-то нагруженная — две корзины на локтях, считай, пустые: в одной ручка-ухватка для сбора брусники, в другой белый узелок с хлебом, — заступала тяжело, запереваливалась, будто только-только выкарабкалась из бесконечных канабристых болот. Устала, мол, сил нет, а племянник-то и не поможет. И Шурка, поддержав эту нехитрую игру, еще больше заторопился, шаркнул сапожищем, стал спускаться к тетушке.

Он сделал шага два, не больше, как в дыре под нижним венцом что-то шумно зашабарчало, заколотилось и, когда он и Оксенья Матвеевна поглядели разом на дыру, оттуда выметнулась и пронеслась между ними огромная рыже-белая молния. Шурка и тетушка непроизвольно глянули ей вслед и увидели, как на некотором расстоянии молния оформилась в скачущего от них зверя, то ли в собаку, то ли в кого-то еще. Зверь скоро нырнул в кусты и исчез.

Оксенья Матвеевна оторопела. Лицо ее вытянулось, на нем застыло выражение крайней растерянности, испуга и… возмущения. Ничего себе, встречает племяш!

— Это хто? — спросила она Шурку. Поставила корзины на настил и тяжело села на крылечную ступень.

— Не знай, тета, — Шурка тоже растерялся. Вроде не собака. Но кто же тогда?

Догадка стрельнула в глазах красной вспышкой. Да рысь же это! Та самая…

И все. По телу свинцовой холодной лавой опять растекся страх, налил тяжестью руки и ноги, придавил к земле. «Пришла все-таки мамаша того… Думал, пронесет… Пришла…»

Когда вялый и отрешенный Шурка проводил тетку Оксенью в избу и стал затоплять печку, чтобы подогреть чайник, родственница разглядела резкую перемену в настроении племянника. Она долго наблюдала, как Шурка дрожащими руками ломал спички, бестолково перекладывал дрова.

— Ты, Саша, буди не в себе, — сказала Оксенья.

Шурка ничего не ответил, только вдавил голову в плечи, съежился, еще рьянее зачиркал спичками. Дрова наконец разгорелись.

— Дак чего молчишь-то? — допытывалась тетка.

Оторвавшись от печки, Шурка тяжело плюхнулся на лавку напротив Оксеньи, брякнул локти на стол, вытянул шею и, вытаращив глаза, прошептал:

10

Д о р к а — местное название моторной лодки.