Страница 20 из 61
Я даже не знаю, чего от тебя жду. Похоже, что чудес. Я буду требовать от тебя всего — даже невозможного, ты ведь сама меня подталкиваешь. Ты сильная. Мне нравятся даже твоя ложь, твое предательство. Они кажутся такими аристократичными. (Наверное, слово «аристократичный» в моих устах звучит фальшиво?)
Да, Анаис, я думал о том, как предать тебя, но понял, что не смогу. Я хочу тебя. Я хочу раздеть тебя, хочу, чтобы ты стала чуть вульгарнее… Господи, сам не знаю, что говорю! Я пьян, потому что тебя нет рядом. Хочу, чтобы можно было хлопнуть в ладоши, и вуаля — Анаис! Я хочу владеть тобой, использовать тебя, заниматься с тобой любовью, учить тебя разным вещам. Нет, я не признаю твоих достоинств — боже упаси! Может, я даже хочу унизить тебя. Но зачем, зачем? Почему я не могу просто опуститься на колени и обожать тебя, поклоняться тебе?! Я люблю тебя и смеюсь. Тебе это нравится? Дорогая моя, во мне так много всего намешано. Сейчас ты видишь во мне только хорошее или, по крайней мере, заставляешь меня так думать. Я хочу завладеть тобой хотя бы на день. Хочу ходить с тобой повсюду и обладать тобой. Ты даже не догадываешься, как я ненасытен. И как труслив. И как эгоистичен!
С тобой я стараюсь вести себя хорошо. Но предупреждаю: я не ангел. Я действительно слегка пьян. Я люблю тебя. Сейчас иду спать — мне невыносимо больно бодрствовать. Я ненасытен. Я хочу просить тебя о невозможном. Даже не знаю, о чем конкретно. Возможно, ты мне скажешь, ты ведь быстрее соображаешь, чем я. Я люблю твое лоно, Анаис, оно сводит меня с ума. А как ты произносишь мое имя! Господи, это невозможно! Послушай, я очень пьян. Мне трудно, мне больно оставаться одному. Ты нужна мне. Сумею ли я объяснить тебе все? Смогу, ведь правда? Приходи быстрее и заведи меня. Обними, обвей меня ногами. Согрей меня!
У меня было такое чувство, как будто я читаю его неосознанные мысли, как будто весь мир обнял меня его словами. Я чувствовала в них вызов моему поклонению жизни, мне хотелось поддаться искушению, подарить себя без остатка этой новой жизни, имя которой Генри. Какие новые ощущения он пробуждает во мне, какие неведомые страдания, страх и смелость!
От него не приходило письма после последнего свидания. Он чувствует облегчение, он удовлетворен, устал — как и я.
А что потом?
Вчера он приехал в Лувесьенн. Это новый Генри, или скорее Генри, чье присутствие я ощущала за спиной того Генри, которого знала прежде. Он отбросил все, что написал когда-то, все свои литературные знания, этот мужчина, которого я люблю, люблю слишком сильно, слишком опасно.
Он казался очень серьезным, сказал, что получил письмо от Джун, написанное карандашом, беспорядочное, сумасшедшее, почти детское, трогательное, простое — крик о ее любви к нему. «Такое письмо все перечеркивает». Я почувствовала, что настал момент, когда я должна отпустить Джун, отдать Генри мою Джун, «потому что, — сказала я, — это заставит тебя сильнее любить ее. Она красивая, эта Джун. Раньше я боялась, что ты станешь смеяться над моим описанием, издеваться над его наивностью, но теперь я знаю: ты поймешь».
Я прочитала ему все, что написала о Джун в своем дневнике. Что происходит? Он глубоко тронут, разрывается на части. Он верит.
— Именно так должен был писать о Джун я. Все иное будет выглядеть поверхностно. У тебя она есть, Анаис, ты владеешь ею.
Нет. Генри не описал мягкость и нежность Джун, оставив лишь ненависть и силу. А я восполнила то, что он упустил. Его упущение проистекает не из непонимания или жестокости (как думает Джун) — просто ему трудно выразить свои чувства. Источник, питающий творчество Генри, — это сила, насилие, они захлестывают его, как буря, как волны, заставляя рыдать и сквернословить. А теперь он спокойно сидит рядом, и я совершенно доверяю ему, этому молчаливому и углубленному в себя Генри. Он побежден.
Генри говорит:
— Такая любовь прекрасна, Анаис. Я не могу сказать, что ненавижу или презираю подобное чувство. Я вижу, что вы даете друг другу. Я так ясно это вижу. Читай, читай еще — это для меня настоящее откровение.
Я читаю и начинаю дрожать, дойдя до описания нашего поцелуя. Генри слишком хорошо все понимает.
Внезапно он произносит:
— Анаис, я вдруг понял: все, что я дал тебе, грубо, плоско и поверхностно по сравнению с этим. Я понимаю, что, когда Джун приедет…
Я прерываю его:
— Ты не можешь знать, что дал мне! Это не грубо и не поверхностно! Сегодня, например.
Я задыхаюсь от переполняющих меня чувств. Хочу объяснить, как много он дал мне. Мы подавлены, и нас пугает одна и та же вещь.
Я продолжаю:
— Теперь ты видишь прекрасную Джун.
— Нет, я ненавижу ее!
— Ты ее ненавидишь?
— Да, ненавижу, — повторяет Генри. — Потому что ясно вижу из твоего дневника, что мы оба обмануты ею, ее ложь пагубна, она разрушает. Ее тайное предназначение — унизить нас в глазах друг друга. Если Джун вернется, она поссорит нас. Я боюсь.
— Между нами есть нечто, Генри, связь, которую Джун не сможет ни понять до конца, ни разрушить.
— Рассудок, — бормочет он.
— За это она возненавидит нас, это правда, и станет бороться своими методами.
— А ее излюбленный метод — ложь, — отвечает он.
Мы оба так ясно осознаем власть Джун над нами, так хорошо видим невидимую цепь, связавшую нас в единое целое.
Я спрашиваю:
— Если бы я могла вернуть Джун, ты бы захотел этого?
Генри вздрогнул, его качнуло в мою сторону:
— О, не задавай мне таких вопросов, Анаис, не терзай меня!
Однажды мы разговаривали о его творчестве.
— Возможно, ты и не смог бы писать здесь, в Лувесьенне, — сказала я. — Здесь слишком спокойно, ничто тебя не возбуждает.
— Да нет, здесь я и писал бы по-другому, — ответил он. Генри думал о Прусте, чье отношение к Альбертине не дает ему покоя.
Как далеко мы ушли от того его «пьяного» письма! Вчера он обезоруживал меня своим поведением, был таким цельным. Как жадно он впитывал каждое мое слово! Джун редко доверялась ему. А я дразнила:
— А может быть, все, что я написала, — неправда, вдруг я все наврала — и о Джун, и о себе? Возможно, все это притворство.
— Нет, нет! — Он знал наверняка. — Это настоящая страсть, настоящая любовь, настоящее взаимное притяжение. Впервые я вижу в этом красоту, — говорил Генри.
Я боюсь, что была недостаточно правдива. Я удивлена эмоциональностью Генри.
— Я не идиотка? — спрашиваю я его.
— Нет, ты видишь, ты просто видишь больше, чем другие, — отвечает он. — То, что ты видишь, — нормально. Да.
Когда он говорит, он всегда размышляет. Он часто повторяет одну и ту же фразу по несколько раз, чтобы дать себе время подумать. Мне очень интересно, что же происходит в его голове, за нахмуренным лбом.
Сумасбродство языка Достоевского освободило нас обоих. Этот писатель был для Генри чрезвычайно важен. Теперь, когда мы живем в одном ритме, одинаково пылко и причудливо, я испытываю блаженство. Эта жизнь, этот способ общения, эти эмоции — принадлежат мне. Теперь я дышу свободно. Я дома. Я стала самой собой.
Проведя время с Генри, я иду на встречу с Эдуардо.
— Я хочу тебя. Анаис! Дай мне еще один шанс! Ты принадлежишь только мне. Как я страдал сегодня, зная, что ты с Генри! Раньше я не понимал, что такое ревность, а теперь чувствую ее так сильно, что это просто убивает меня.
Его лицо страшно бледно. Обычно он всегда улыбается, как и я, но сейчас не может. Я пока не привыкла к тому, что делаю кому-то больно, вернее, к тому, что Эдуардо чувствует себя несчастным. Я очень расстраиваюсь, но в глубине души остаюсь холодна. Я вижу лицо Эдуардо, искаженное страданием, и не испытываю ничего, кроме жалости.
— Ты пойдешь со мной?
— Нет.
Я объясняю, привожу все доводы, пытаясь не обидеть его. Говорю все, кроме одного: что люблю Генри.
В конце концов я побеждаю. Позволяю довезти себя на такси до вокзала, где встречаюсь с Хьюго. Позволяю поцеловать себя. Обещаю, что зайду к нему в понедельник. Я проявляю слабость, но не хочу портить Эдуардо жизнь, калечить его судьбу, лишать только что зародившейся уверенности в себе. На это хватает моей былой любви к нему. Я предупреждала, что могу сделать ему больно, уничтожить, говорила, что нашла мужчину, которого нельзя уничтожить, он именно тот, кто мне нужен. Я пыталась заставить Эдуардо возненавидеть меня. Но он говорит: «Я хочу тебя, Анаис», — а по гороскопу мы дополняем друг друга.