Страница 41 из 48
Дедушка с внуком грустно смотрят ей вслед, пока Кудряшка не скрывается за поворотом.
Пашка придвигается вплотную к Гурьянычу, отдает ему несчитанные монеты. Оба сидят осиротевшие, подавленные, сконфуженные.
Потом оба заходят ко мне.
- Мы-то - за ружжо, а старуха повернула деньги на одежину внуку, -говорит грустно Гурьяныч. - Конечно, тоже нужно.
У парнишки дрожат губы. Молчит.
- До осени, Пашка, ружье не понадобится, а там видно будет, - пытаюсь успокоить его.
- Я тоже за это. Вот кончит школу, лето поработает со мною на смолокурке - лишний рубль заработаем. - И поворачивается к Пашке: - Вот тебе и ружжо будет!
У Пашки раскрывается рот.
- Непременно заработаем. Только бы бабушка не отобрала. А сейчас пусть распорядится: мне обутки на лето, а тебе, дедушка, рубашку.
У Гурьяныча дрогнули плечи, он пропускает мимо ушей последние слова.
- Ежели отберет, мы тогда супротив пойдем, и дядя за нас будет. Как вы?
- Второй раз не отберет. Ты только, Пашка, хорошо учись. Этого ей, видно, очень хочется, и она будет за тебя.
Мы прощаемся.
Так они и уходят с надеждой, что в следующий раз бабушка будет на их стороне.
В этот день мы получили радиограмму от Евдокии Ивановны Макаровой, что паутиновые нити натянуты, закончено исследование инструмента и она уже приступила к наблюдениям.
В субботу вечером я занимался упаковкой вещей. Теперь уж ничто не может помешать нашему вылету в далекую тайгу. Пришел Пашка. Перешагнув порог, он остановился, молча стал наблюдать, как я укладываю свое снаряжение, рыболовные снасти, фотоматериалы и всякую походную мелочь.
- Значит, улетаете? - грустно спросил он.
- Да, Пашка, улетаем.
- А я как же?
- У тебя школа, и на твоей ответственности дедушка и бабушка. Кто за ними смотреть будет?
- Куда же вы?
- В тайгу. Поеду в полевые подразделения и до зимы вряд ли вернусь. Почему это вдруг тебя удивило? Ты же знаешь, что я давно должен был лететь.
Пашка расстроен, садится на табуретку. Застывшими глазами смотрит мимо меня, о чем-то думая.
- Возьмите с собой!
- Я так и знал!
- Возьмите, дядя Гриша, обузой не буду.
- Ты соображаешь, что говоришь? Куда это я тебя возьму?
- Тогда я сам куда-нибудь уеду. Я смеюсь.
- Вот посмотрите!..
- Интересно, куда и на чем ты уедешь? На Кудряшке? Ты же серьезный парень - и вдруг такие разговоры! Вспомни, кто недавно обещал дедушке летом помочь на смолокурке? Кто хотел заработать на ружье? Забыл? А бабушку на кого оставишь?
Пашка отводит глаза, молчит.
- Думаю, за ночь у тебя пройдет это настроение. Ты поумнеешь, а в понедельник пораньше утром прибегай на аэродром проводить нас.
- Можно?! - обрадовался он.
- Приходи. А сейчас отправляйся спать.
- Рано на аэродром?
- С рассветом. Передай дедушке, что я улетаю. Если время у него будет свободное, пусть и он тоже придет попрощаться.
- Непременно передам. Спокойной ночи!
Воскресенье прошло в хлопотах. Надо было закончить все дела в штабе экспедиции, а их всегда перед отъездом накапливается много. Только к концу дня наступило облегчение. Оставалось дождаться утра - и прощай жилые места.
Вечером в комнату вошла взволнованная Акимовна.
- Плохие новости я вам принесла.
- Что случилось? - встревожился я.
- Марфиного козленка убили.
- Борьку убили?.. Это кто же? Что за негодяй! - И мне невольно вспомнилась первая встреча в лесу с Борькой.
- Весь поселок об этом говорит.
- Может, это только разговоры и Борька погуляет и вернется в зимовье?
- Нет, это точно. Говорят, будто два дня назад козленок ушел из избушки кормиться и как в воду канул - не вернулся. Марфа, конечно, догадалась, что с Борькой случилась беда, всю тайгу, бедняжка, исходила, да разве найдешь, ежели убили.
- Но кто же убил?
- У Марфы в зимовье поболе недели жили два лесоруба из поселка. Борька привязался к ним, на лесосеку бегал. Марфа и решила: наверное, это они польстились на козленка. Побежала в соседний лог, к ним на стоянку. И что же вы думаете? Шкуру нашла Борькину, копытца да кости.
- Что это за лесорубы?
- Нашенские мужики - Федор Кривых, что на речке живет, и дед Гераська, сторож сельпо. Этим ничего не стоит, не впервой им пакостить. Хуже зверей! Марфа к ним с добрым сердцем, в зимовье пустила, может, хлебом-солью делилась, а они что сделали? Убийцы!
Тут распахнулась дверь, и в комнату торопливо вошел Гурьяныч. Старик осунулся, выглядел уставшим, каким я не видел его даже в походе. Он, не поздоровавшись, присел на краешек табуретки и долго не сводил с меня грустных глаз.
- Порешили, негодяи, козленка! Сроду не ругался, да разве тут вытерпишь! У кого сердце не дрогнет от такого? Сам посуди: козленок с Марфой, можно сказать, примером всем нам были, как должен жить человек со зверем, а они порешили его. До каких пор будем терпеть пакостников на своей земле? Скажи, каку казнь им придумать?
Я вижу, как вдруг побагровело обветренное лицо Гурьяныча, как вздулись на нем синие прожилки вен и его глаза, всегда ласковые, добрые, наполнились гневом.
- Внуку еще нужна моя забота, а то бы взял грех на себя. Сейчас ушел бы в бор, своим судом расправился бы с убийцами.
- Это нельзя оставить безнаказанным. Они-то, Федор и дед Гераська, сроду шкодливые в лесу, - вмешивается Акимовна.
- Утром зайду к прокурору. Пусть статью им подбирает, сам на суде выступлю. Кончать надо с беззакониями в тайге, - строго говорит Гурьяныч.
- Съездили бы вы, Гурьяныч, к Марфе, ей легче будет, когда вас увидит. Надо бы вместе нам с вами отправиться, но у меня нет времени - завтра утром улетаю.
- Не знаю, как смотреть ей в глаза. За живодеров стыдно. Но придется съездить. Ежели муж ее, Тешка, не вернулся с промысла, перевезу ее с Петькой на смолокурню, с неделю у нас поживет.
Акимовна загремела самоваром. Старику немного полегчало. Он сбросил с плеч телогрейку, пододвинул табуретку к столу. Долго пили чай.
- Человека надо сызмальства, как только он начинает своими ногами ходить, приучать к природе. Без нее как можно жить?! - говорит Гурьяныч с душевной болью. - К примеру, наши ребята из поселка пойдут в лес, кака птичка попадется, бурундук, белка, - с рогатки их, а то и с ружжа. Мимо гнезд не проходят. Где зайчонка увидят - собаками стравят. Охальничают. На что годится?! А взрослые как ослепли, не видят, будто их не касается. Да и школа совсем в стороне. Что бы в неделю хоть на два часа уводить ребят в лес: им надо объяснять, для чего лес растет на земле, кто живет в нем. Даже в заведении такого нет. Оттого у людей и нет бережливости. А ведь ребята должны знать, что лес - это не только дрова да костры, но и великая человеческая радость. Насмотрелся я на лесное разорение и думаю: установить бы нам по всей стране в году несколько праздников и в эти дни всем народом выходить на природу, порадоваться да и пособить ей! Кака польза была бы для страны: враз бы поднялись леса, появилась бы всякая живность, звери и птицы, и браконьерству конец! - Гурьяныч решительно резанул по воздуху вытянутой ладонью. - А ведь нынче браконьеров поболе стало. В экспедициях все с ружжами, туристы тоже. Нигде от них спасенья нет живому, никаких законов не соблюдают. Говорят, что ружжа им нужны от медведей обороняться. Ишь побасенку каку выдумали! Медведь пуще всего человека боится. Да его теперь днем с огнем не везде найдешь. Мало стало. Право бы мое было - запретил брать ружжа в руки не в срок охоты, строгую ответственность наложил бы на беззаконников… - Старик посуровел, несколько минут сидел молча, потом добавил: - А главное, ребят надо сызмальства к порядку приучать, к уважению закона, иначе разорим мы свои богатства. Не так разве?
- Вы правы, Гурьяныч, не бережем природу, порою бываем даже беспощадны к ней. А ведь она как будто и охраняется хорошими законами, но законы - сами по себе, а браконьеры - сами по себе. Вы говорите, на ружья надо наложить запрет, но это, мне кажется, всего лишь полумера. Надо, чтобы у каждого из нас в сердце жила любовь к лесу, к зверю, к птице. Надо, чтобы у нас побольше было таких ребят, как Пашка. Уж они не позволят никому глумиться над природой…