Авантюрист

– Боже мой, какая встреча, милая Надюша, – сказал он растроганно. – Мое сердце тает, когда я вспоминаю, как ты учила меня французской любви…

– Постарайтесь без пошлостей, – сказал человек с револьвером бесстрастно и властно на чистом русском языке. – Где у вас оружие?

В карету уже лезли трое пленивших его субъектов, отчего там сделалось тесно. Два ствола с двух сторон уперлись Бестужеву под ребра, и он, зажатый меж двумя боевиками, сказал почти спокойно:

– Браунинг в левом внутреннем кармане.

– И второй в рукаве, на резинке, – подсказала Надя.

– Милая, зачем же выдавать столь интимные подробности… – грустно сказал Бестужев.

Тот что сидел справа отвесил ему полновесную затрещину:

– Молчи, тварь!

– Степан! – с металлом в голосе сказал человек с револьвером. – Прекратить немедленно! Извините, господин Сабинин, больше такого не повторится. Юноша молод и горяч. Если хотите, он попросит у вас прощения…

– Спасибо на добром слове, как-нибудь обойдусь, – криво улыбнулся Бестужев. – Зачем же драться-то?

– Я же сказал, что больше такого не повторится, – ответил человек с револьвером, который, судя по всему, был у них за главного. – Мы судьи, а не палачи, господин Сабинин… Давайте познакомимся наконец. Меня зовут Борис Викентьевич, моя фамилия…

– Не стоит, я догадался, – сказал Бестужев. – Известная фамилия, что тут говорить…

– Да, некоторой известностью могу похвастать… – с ноткой скрытого самодовольства произнес Суменков.

Тем временем у Бестужева вынули пистолет из внутреннего кармана, беззастенчиво закатав рукав и оборвав скрытую петельку, избавили от второго браунинга. Тщательно охлопали, но, конечно же, ничего больше не нашли.

Он во все глаза смотрел на своего vis-a-vis, [47] ничего не имевшего против того, чтобы его именовали королем террора. Борис Викентьевич Суменков, второй человек в боевой организации эсеров, под чьим непосредственным руководством убили министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича. Террорист и литератор, диктатор и позер, один из множества новоявленных Бонапартиев. Молодой человек, на вид ровесник Бестужева, с ранними залысинами, холодным магнетическим взглядом и плавными, скупыми движениями. Бежал из Севастопольской крепости от смертного приговора, сделал быструю карьеру в организации… Что еще о нем известно? Родился в Харькове, вырос в Варшаве, где его отец был судьей, – отсюда блестящее знание польского и дружба с небезызвестными братьями Пилсудскими. Старший брат покончил жизнь самоубийством в сибирской ссылке, отец, уволенный в отставку за либеральные взгляды, на почве постоянного преследования правительством его сыновей заболел психическим расстройством… Что еще было в его деле? Петербургский университет, исключен за участие в студенческих беспорядках, пять лет назад был выслан в Вологду, откуда бежал за границу и, порвав с социал-демократами, вступил в партию эсеров… Правда, все это сейчас ни к чему. Совершенно ни к чему. Нужно думать, как вырваться живым, если есть хоть какой-то шанс…

– Интересно, господин Сабинин, отчего вы так спокойно себя ведете? – с любопытством спросил Суменков. – Молчите, не протестуете, не ругаете нас…

– А какой смысл? – сердито откликнулся Бестужев. – Что, вы меня тут же отпустите, если я начну в голос протестовать? Или ругаться? Я попросту жду, когда вы мне объясните, чем вызвана эта сцена с похищением, словно списанная из Ника Картера…

– Непременно объясним, как только приедем на место, – заверил Суменков. – Я же сказал, мы – судьи, а не палачи. Вам даже будет предоставлена возможность говорить в свое оправдание…

– Боже, как я растроган… – фыркнул Бестужев.

«Ужасно будет, если они меня прикончат», – подумал он отстраненно, словно опасность грозила кому-то другому. Даже не в штаб-ротмистре Бестужеве дело. Погибнет труд стольких людей – и тех, кто старательно, с величайшим искусством организовал в далекой Чите историю «растратчика и убийцы», и тех, кто блестяще инсценировал убийство им жандарма, – столь ювелирно, что находившийся тут же Прокопий ничего и не заподозрил, и тех, кто помогал ему в Австро-Венгрии (а ведь иных Бестужев не знал ни по именам, ни в лицо)… Пусть и достигнуты некоторые успехи, но «Джон Грейтон» уйдет в Россию, выгрузит оружие в Финляндии, и кровавая карусель закрутится по-прежнему…

Нет, нужно бороться!

Он поднял голову. Надя старательно отводила от него взгляд, вздернув подбородок, всем своим видом выражая брезгливость и крайнее презрение. Остальные тоже молчали. Пока еще есть время, Бестужев старался предугадать во всей полноте, какие обвинения будут ему предъявлены и как их лучше всего парировать. Держаться, держаться, не поддаваться панике, как любят говорить в Австро-Венгрии – Maul halten und weiter dienen… [48]

Насколько ему удавалось рассмотреть в щелку меж неплотно задернутыми занавесками, вокруг тянулись бесконечные шпалеры однообразных домов из красного кирпича без каких бы то ни было архитектурных изысков – какой-то из рабочих пригородов…

Наконец карета остановилась. Под бдительной опекой своих конвоиров Бестужев вылез, и все вслед за Суменковым поднялись на третий этаж. С порога в небольшой, скромно обставленной квартирке ощущался тот особенный затхлый запашок, какой свойствен нежилым помещениям, где люди в последний раз появлялись крайне давно. Идеальное место, чтобы отделаться от кого-то неугодного, – неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем труп обнаружат…

Разместились в самой большой из комнат. Бестужеву достался жесткий стул у стены, в самом дальнем от двери углу (по сторонам встали двое с пистолетами, зорко за ним наблюдавшие). Третий боевик разместился меж ним и дверью, а Суменков и Надя сели у круглого стола, покрытого старой клетчатой скатертью.

– Начнем, пожалуй? – спросил Суменков с непроницаемым лицом. – Так вот, господин Сабинин, вы находитесь под партийным судом боевой организации партии эсеров.

– Простите, но я вроде бы не имел чести состоять…

– Это несущественно, – спокойно прервал Суменков. – Ибо вы подозреваетесь в провокации… правда, по отношению к социал-демократам, а не к нам, но их представители не смогли пока что приехать, а дело требует незамедлительного рассмотрения. Это не расправа, а справедливый суд. Если у вас будут аргументы в вашу защиту, их внимательно выслушают и отнесутся к ним беспристрастно и серьезно. Амазонка…

Глядя на него как на чужого, Надя преспокойно начала:

– У меня уже не осталось никаких сомнений, что этот… господин – провокатор на службе у охранки…

Ее речь, несомненно продуманная заранее, лилась плавно, во многом уступала выступлениям Плевако, Кони или Керенского, поскольку была лишена цветистых метафор и прочих ораторских красивостей, зато была не по-женски логичной и построена, как лишенное эмоций обвинительное заключение, после коего «этого господина» просто невозможно было отпустить целым и невредимым. Фактов она особенно не искажала, но, по ее клятвенным заверениям, Бестужев только тем и занимался, что пытался навязчиво и не особенно хитро выведать у нее как можно больше сведений, касавшихся подполья, как эсеровского, так и социал-демократического. Так навязчиво, что с некоторого момента она стала его всерьез подозревать, тем более что чуточку позже видела не раз и не два, как к нему заявляются крайне подозрительные личности, с коими он шушукается за запертыми дверьми, а потом с удвоенными усилиями пытается что-нибудь у нее выведать. Естественно, она приняла игру, продолжала попытки вовлечь его в дела эсеров, но втихомолку наблюдала, пока не убедилась точно, что человек этот работает на охранку.

Однако «этот субъект» простер свою наглость настолько, что выследил снятую ею конспиративную квартиру на Меттерниха, из которой социал-демократические боевики намеревались совершить покушение на императора Франца-Иосифа, каковую квартиру покинуть категорически не желал, выдвигая смехотворные аргументы. Чтобы избежать провала, она была вынуждена в утро покушения угостить его снотворным раствором лауданума, однако коварный агент охранки как-то ухитрился догадаться о ее замыслах, отвлек внимание и украдкой куда-то выплеснул вино с лауданумом, а в кульминационный момент, когда бомбы вот-вот должны были быть сброшены, с пистолетом ворвался в комнату и закричал, что все они арестованы. Ей, единственной из всех, удалось бежать через потайной ход и с превеликим трудом покинуть Лёвенбург. О судьбе остальных она не знает – но они, несомненно, арестованы, поскольку до сих пор не дали о себе знать. Теперь же проклятый шпик напал на ее след и явился продолжать свое гнусное дело, оплаченное иудиными сребрениками охранки.