Кто-то смеется

— Иди ты в жопу, гимназистик. Что ты понимаешь в этой жизни? Даже я, старый невротик и импотент, запутался в ней, как в неводе.

— Возьми свои слова назад! Я требую! — настаивал Петя.

Он встал и, выгнув колесом грудь, сделал шаг в сторону Бориса.

— Будешь бить? — Борис смотрел на него снизу вверх и жалко улыбался. — Только не бей по носу — он у меня оперированный. Это обошлось в кругленькую сумму «зеленых».

— Извинись!

— Ну, ладно, ладно. Извиняюсь. Все слыхали? На самом деле моя жена не изменяет мне, а остается верной себе. Что может быть трогательней верности идеалам юности и…

Петя неловко взмахнул рукой, и голова Бориса, качнувшись, повисла еще ниже. На пол закапала кровь.

— Перестаньте! Это глупо! — закричала Леля.

— Ты права, моя Вирджиния. Глупо переживать по поводу того, что женщина, которая спит с тобой, испытывает оргазм, скрипит от наслаждения зубами и даже рвет простыни, вдруг признается в том, что у нее есть любовник. Так сказать, друг пионерской юности. Но она отдалась ему еще до того, как познакомилась со мной. Выходит, она изменила не мне, а ему, верно? Моя Вирджиния, а у тебя есть любовник? Если нет, всегда к вашим услугам. Посчитаю за честь…

— Молчи. Или я утоплю тебя в озере. Сию минуту.

Петя был похож на овчарку, увидевшую волка.

— Замечательный получится некролог. Блистательный Стекольников погиб от руки человека, пожелавшего войти в историю как убийца одного из одареннейших людей двадцатого столетия. Мои диски будут расходиться миллионными тиражами. Позволь мне только написать завещание.

— Паяц. Виталий прав — ты настоящий паяц. Я не стану марать о тебя руки. Пошли отсюда, Леля.

— Нет, постой, Вирджиния. Сперва послушай мой совет. Или, если хочешь, пожелание старшего друга и родственника. Никогда не позволяй плоти восторжествовать над разумом. Иначе очутишься в смертельной ловушке, из которой нет выхода. А твоей судьбой будут распоряжаться все, кто угодно, кроме тебя самой. Поняла, маленькая Вирджиния?

— Если ты думаешь, будто Ксюша продолжает любить Шубина, ты ошибаешься, — сказала Леля.

— Кто произнес слово любовь, Вирджиния? Покажите мне этого человека, и я рассмеюсь в его наивные глаза. А между тем твоя сестра ест эти конфеты, не подозревая о том, что они отравлены. Но я не раскаиваюсь в содеянном и не рву на себе волосы, как нынче модно в среде русских интеллигентов. Я сделаю это тогда, когда будет поздно что-либо изменить. Аддио, мои дорогие.

Пошатываясь, он спустился по лестнице и растворился во мраке.

— Когда он успел набраться? Всего полчаса назад он сидел в качалке и листал журнал. Помнишь, он помахал нам рукой, когда мы шли на озеро? Я не видела никакой бутылки. Может, он нюхнул травку?

— От него воняет коньяком, — сказал Петя. — Пижоны вроде этого баритона не станут употреблять наркотики. Этим людям не дано понять, что такое истинное отчаяние.

— А тебе дано?

Петя взял из букета на столе розу и протянул ее Леле.

— Я знаю, ты никогда не полюбишь меня. Я знаю, мы очень скоро расстанемся надолго или даже навсегда. Я испытываю отчаяние, когда думаю об этом. Наступит момент, и это отчаяние начнет душить меня, и тогда я попробую то, что дает силы продлить агонию, оставляя ясным разум. Не алкоголь, нет — он притупляет мысли и чувства.

— Иногда мне кажется, Ромка и тот умней тебя. В тех фразах, которые он заучил, по крайней мере есть какой-то смысл.

— Я знал, что ты так скажешь. Спасибо.

— Ты во мне разочаровался?

— Нет. Ты всегда такая, какая есть на самом деле. Ты не стремишься казаться умней, вообще не стремишься казаться. Я балдею от подобной искренности.

Леля прижалась всем телом к брату, и он обнял ее за талию. Они вышли на крыльцо. Справа темнела всеми своими окнами похожая на севший на мель пароход Башня.

Леля встала довольно рано — еще и девяти не было — и решила искупаться.

Поверхность озера, подернутая легкой серебряной рябью, блестела в лучах утреннего солнца, и она пожалела, что не взяла темные очки. Швырнув на траву юбку, нырнула с мостков и поплыла под водой, взяв влево — там была низина, где росли высокие сиреневые цветы, которые здесь называли омелой. Они пахли горькой карамелью.

Едва Леля вылезла из воды, как ее кто-то окликнул. Из-за тополя вышел Сева Шубин, он же Шуберт, друг и частый гость их дома.

— Как дела, княжна? — Он улыбался и протягивал ей обе руки. — Ослепнуть можно от такой красы. Увы, не для нас цветут эти пышные цветы. Дай я хотя бы понюхаю их.

Он сгреб Лелю в охапку и поцеловал в обе щеки.

— И когда ты пожаловал? — спросила она, отжимая волосы.

— Два часа назад. У вас тихо, как в раю. Генка сказал, все баре изволят почивать. Кто все, хотел бы я знать?

— Как всегда, плюс Стекольников.

— Что он здесь делает? — Шуберт нахмурился.

— Думаю, ты не обрадуешься, узнав, что Борис стал мне родственником.

— Выходит, она сделала это. — Шуберт похлопал по карманам в поисках сигарет и нервно закурил. — Я думал, это была всего лишь угроза молодой капризницы.

Они зашли в низину. Их окутал грустный аромат уходящего лета.

— Ты надолго? — прервала Леля гнетущее молчание.

— Сам не знаю. Сперва я должен посмотреть ей в глаза.

— Ксюша не производит впечатления страстно влюбленной женщины. Правда, несчастной и разочарованной я тоже не могу ее назвать. Впрочем, мы не виделись со вчерашнего вечера.

Леля вдруг вспомнила, какую ахинею нес накануне Борис, и смолкла. Только что сказанные слова, казалось, несли в себе двоякий смысл.

— В чем дело?

— Чепуха. — Леля затрясла головой. — Знаешь, мы с недавних пор живем, как на оперной сцене. Я хочу сказать, страсти кипят и бушуют. Иной раз статистам начинает казаться, будто их партия главная.

— Вижу, княжна, ты хорошо поработала не только над своим телом, но и над интеллектом. Что, этот баритон уже дал петуха?

Она улыбнулась.

— Кажется. Но партер вряд ли это заметил.

— Я наконец продал «Ослепительное танго». Я хотел пригласить твою сестру на Канары либо в Италию. Спрашивается, зачем она так поспешила с замужеством?

— Понятия не имею.

— А Барсик? Что думает по этому поводу он?

От этого прозвища, который Шуберт давным-давно дал отцу, на Лелю потянуло беззаботным детством.

— Отец увлекся спиритизмом. Сурок сказала, он выпивает.

— Спиритизмом? С чего бы это вдруг? Никогда не замечал в нем интереса к потустороннему миру. И что, духи осчастливливают его своим присутствием?

— Я… не знаю.

В самый последний момент Леля решила не говорить о том, что видела вчера вечером.

— А я-то думал, Барсик свихнется, когда старшая из его княжон выйдет замуж. Как-то по пьянке он сказал мне, что заставит ее будущего мужа мочиться в собственный рот.

— Может, еще и заставит. Кто знает? Скажи, Шуберт, а это правда, что отец давно ничего не пишет? — внезапно спросила Леля и посмотрела Шуберту в глаза.

— Кто тебе это сказал?

— Сурок. По большому секрету.

— Эта мокрая курица еще и хорохорится. Наверное, забыла, что Барсик спас ее от дурдома.

Шуберт недолюбливал Милу, и про это знали все. А потому Леля не придала его словам никакого значения.

— Он удивительного таланта художник, — продолжал Шуберт. — Его «Сирень с балкона Златокудрой Изольды» омыла меня мощной волной весны и светлых надежд. Он писал эту картину зимой, в крещенские морозы. Помню, мы пили в его мастерской на Трубной, за окном падал снег, а мне казалось, я сижу у речного обрыва в кущах распускающейся сирени. А что еще каркает эта ворона?

— Да ерунду какую-то. Как всегда.

— Ясно. Хорошо, что Петька пошел в отца.

— Ты знал его, Шуберт?

— Княжну интересует генеалогическое дерево семейства Барсовых?

— Он не Барсов, а Суров. Ты говорил, будто знал его отца.

— Достойный человек. Редкого достоинства.

— И это все, что ты можешь сказать?