Страница 55 из 62
«То ли я выросла с тех пор, то ли плащ сел от стирки», — думала Оля, шлепая по лужам на почту. Солнце светило в глаза, ласкало лоб, щеки, волосы. Всю ее охватило предчувствие счастья.
Ее вернул на землю настойчивый автомобильный сигнал. Рубиновый «жигуль» словно плыл по улице, направо и налево от него расходились голубые волны. За рулем восседал Валерка и, откинув назад голову, сигналил кому-то. Рядом с ним улыбалась белокурая Светлана.
— Ишь, чертяка, разгорланился, — беззлобно заметил сидевший на скамейке возле забора дед в стеганке и валенках с галошами. — Видишь, девушка, — обратился дед к Оле, — он же твоего внимания требует — так глазюками по тебе и стреляет.
Валерка остановил машину прямо напротив Оли, обошел вокруг, бороздя короткими резиновыми сапогами бескрайнюю лужу, достал из багажника канистру и стал не спеша лить в бак горючее.
— Надо же, где бензин весь вышел, — удивлялся дед. — А если б вот так на переезде, да под носом у поезда? Гляди-ка, через край льет. Эй, парень, тебе что, бензин даром достается?
Валерка даже не удостоил деда взглядом. Он продолжал лить в горлышко бака, придерживая канистру в левой руке, а правую нарочито небрежно засунул в карман своей сине-красной нейлоновой куртки.
Оля чувствовала, что он искоса за ней наблюдает, и она не знала, что делать под этим пронизывающим ее взглядом, ей было неловко перед дедом, явно что-то заподозрившим; она стояла, словно зачарованная, не в силах двинуться с места.
Наконец канистра опустела. Валерка швырнул ее в багажник, долго и обстоятельно вытирал руки белой тряпкой. Сев в машину, так лихо рванул с места, что пышная, повязанная красным шарфом головка Светланы качнулась точно мак на стебле. Когда вода в луже устоялась, Оля увидела на ее поверхности изломанные радужные круги и полоски, яркостью своих цветов бросавшие вызов весеннему небу.
— Ишь, подлый, напакостил, — ворчал дед. — Теперича, покуда вся вода не высохнет, будет машинами вонять.
В саду уже начали просыхать дорожки, и баба Галя разложила под кроватями семенную картошку.
— Пускай росты пустит, — сказала она. — Кажись, весна нынче ранняя. Через неделю, глядишь, и посадим. А там протряхнет — и сад отроем. Делов-то, делов!..
Петр Дмитриевич появлялся теперь только к ужину, а то и позже. Повесив пиджак в шкаф, с фырканьем мыл лицо и шею под рукомойником с теплой водой, брызгая на чистый крашеный пол.
— Что это ты, как кот, намываешься? Тоже весну почуял? — спрашивала баба Галя, глядя на него с подозрением.
— «Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое!» — кричал Петр, растирая лицо и шею полотенцем. Потом шумно усаживался за стол и спрашивал у Оли: — Ну, как твоя директорша поживает? Пышная телка, ничего не скажешь. Замуж не выскочила? Ты бы ей мужа, что ли, подыскала. Враз от тебя отцепится.
Он рассмеялся.
— Да она после Яшки Фомичева никак не опомнится, — подхватила баба Галя. — Говорят, у нее все тело от синяков черное было.
— Да, было такое дело. Но, гляжу, ей колотушки только на пользу пошли. В девках щуплая ходила, как цыпленок, а теперь такие маяки отрастила — всем судам ориентир.
Петр руками изображал над столом бюст зловредной Инессы.
— Ладно тебе охальничать. — Оля видела, как баба Галя закрыла рот концом своего белого платка, пряча улыбку. — Ешь, покуда не простыла картошка.
На сцене хозяйничало солнце.
Оля расчесывала перед зеркалом так и не покорившиеся бигуди волосы, когда к ней подошла ее студентка Тамара Гарибьян.
— Ольга Александровна, я не смогу участвовать в концерте. Я…
— Руку, что ли, переиграла?
Тамара замотала головой.
— Тогда в чем дело?
— У меня не получается ничего. Звук плохой, из зала не услышат…
Оля догадалась, что могло произойти, обняла Тамару.
— Ты замечательно играешь мазурки, слышишь? Далеко не каждому пианисту дано так точно схватить шопеновское настроение, дыхание. И звук у тебя насыщенный и в то же время прозрачный — настоящий шопеновский звук. Уж поверь мне, бывалому меломану.
— Почему же тогда Инесса Александровна сказала, чтобы я… не позорилась?
— Просто она давно не слышала, как ты играешь. Ты сделала за последнее время большие успехи.
— Но она слышала меня вчера, на репетиции. Сказала, что у меня никудышная педаль.
— И ты из-за этих… необдуманных слов готова подвести своих товарищей? Давай-ка за рояль! — приказала Оля. — И помни только о том, что мы с тобой говорили на генеральной репетиции. Ясно?
Зал постепенно наполнялся.
«Если он заполнится хотя бы на две трети, концерт пройдет успешно», — загадала Оля.
Она шутила и смеялась, поправляла девушкам прически, ободряла всех, похваливала. И все время ощущала внутри холодную сосущую пустоту.
Наконец прозвучал последний звонок.
Оля стояла возле столика с подснежниками, чувствуя прямо возле своих ног дыхание живого и теплого моря обращенных к ней лиц. Собственный голос казался ей ломким. Ее слова, чудилось ей, летели в сгустившуюся, настороженную тишину.
Оля перевела дыхание. Теперь она уже различала отдельные лица. Как сосредоточенно слушает ее тот пожилой человек во втором ряду. И даже дети не вертятся на своих местах, не шныряют по сторонам глазами, а с интересом глядят на сцену.
Она постаралась быть немногословной. Вкратце рассказала о жизненном пути великого поляка, силой обстоятельств оторванного от любимой родины, о его многолетнем романе с французской писательницей Жорж Санд, ставшей для него и добрым ангелом, и злым демоном одновременно, о дружбе с Эженом Делакруа, Адамом Мицкевичем, Ференцем Листом…
Публика громко аплодировала, требуя от каждого выступающего «бисов». Ребята выскакивали со сцены счастливые, возбужденные, радостно тискали друг друга, целовали в щеку Олю.
Выйдя на сцену после перерыва, Оля обратила внимание на несколько пустых мест в партере. «И все равно зал почти полный», — отметила она, ожидая, пока установится тишина. Ее слепило солнце, и она мысленно поздравила себя с тем, что знает текст на память.
— Констанция Гладковская оставила в душе юного Фридерика Шопена глубокий след, — говорила Оля. — Он любил ее идеальной любовью, вкладывая в это чувство свое представление о красоте, гармонии, совершенстве мироздания. Предвкушением несбыточного счастья проникнут каждый звук дивного «Ларгетто», медленной второй части фа-минорного концерта, где перед нами предстает пленительный образ молодой девушки, чья душа еще не замутнена любовными страданиями.
Повернув голову влево, Оля увидела Валерку, развалившегося в первом ряду. Он взирал на нее со снисходительной иронией, барабаня пальцами по подлокотнику кресла.
«Кажется, он пьяный», — мелькнуло в голове у Оли, но она тут же о нем забыла, погрузившись в тонкости взаимоотношений двух молодых людей, рожденных в удивительный романтический век.
— Увы, Констанция, эта обычная земная девушка, не смогла оценить восторженной любви юного Фридерика, боявшегося осквернить свой идеал даже прикосновением…
— Они все такие — вздохами их не проймешь, волоки сразу в постель, — раздался в тишине Валеркин голос.
На него зашикали со всех сторон, по залу прокатился сдержанный смешок.
— Ты Светку правильно обработал — теперь не выпендривается, как некоторые, — пророкотал какой-то бас.
— Теперь тебе в загс накатана дорожка! — подхватил бойкий фальцет.
— Да тише вы! — Все голоса вдруг перекрыл пронзительный, по-разбойничьи удалой свист. Зал мгновенно притих. — Продолжайте, девушка, нечего на дураков внимание обращать! — сказал мужчина.
Оля кое-как завершила свой рассказ. За кулисами попала в дружеские объятия Акулова.
— Ничего, ничего. — Акулов гладил ее по голове. — Считайте, вы задели их за живое. Вы говорили увлекательно, страстно. Даже я, старый всезнайка, умилился, представив полные слез голубые глаза панны Констанции, — кстати, где это вы вычитали, что они были у нее голубые? — обращенные в туманную даль, в которой скрылась карета с увозящим ее молодость Фридериком. А теперь — за рояль. Слышите? Публика ждет вас.