Полуночное танго

Миша начинает играть величественное, нисходящее в таинственные глубины жизни вступление, возвещающее о жестокой борьбе темных и светлых сил.

Подняв глаза к потолку, Оля замечает большое серое пятно над роялем — с него вот-вот готова сорваться тяжелая мутная капля.

— Миша, потолок! — кричит она, хватает со стула свой плащ и набрасывает его на крышку рояля. — Я… я побежала за людьми. Вот еще шаль…

Во всем особняке ни души. Лишь в комнате под лестницей, где сидит сторож, горит свет.

— Дядя Федя, потолок в пятом классе потек! — кричит Оля, распахнув дверь. — Вы — туда, я — в горсовет.

Уже с улицы слышит шаги старика, сотрясающие деревянную лестницу.

У входа в горсовет ей преграждает путь милиционер, но она его отталкивает и бежит по длинному коридору, оставляя на плюшевой дорожке мокрые грязные следы.

…Голова кружится так, как в детстве на карусели. То ли от подогретого вина, которого она по настоянию бабы Гали выпила целую кружку, то ли от пережитых тревог. Но теперь они позади. Баба Галя одобрительно качает головой. «До самого главного начальства дошла. Ну и ушлая ты девка». Петр нет-нет да поднимет голову от контрольных работ, которые проверяет за обеденным столом, и улыбнется Оле весело и доброжелательно. Или все это чудится…

«Дорогая Татуша!

Я уже описывала тебе свои злоключения с крышей и со зловредной Инессой, как прозвали ее с легкой руки Валерки. Так вот, крыша в полном порядке, даже на чердаке сменили подгнивший настил, а вот Инесса… С того самого дня она зачислила меня в свои личные враги. Здоровается лишь в присутствии посторонних, обычно же шествует мимо, гордо неся свой бюст. Честно говоря, меня это мало заботит, тем более что дела в училище идут, тьфу-тьфу, неплохо.

Все мои студенты делают заметные успехи, что было отмечено на позавчерашнем классном вечере. Я уже не говорю о Мише Лукьянове — тот шагает семимильными шагами. Благодаря Мише я тоже стала поигрывать, даже подумываю выступить с сольным концертом (пока это, правда, в неопределенном будущем). Все-таки не правы те, кто считает неблагодарной педагогическую работу. От иных студентов такой запас энергии получаешь, что можешь горы свернуть. С Мишей мы проводим много времени. Он обычно провожает меня домой, требуя все новых и новых рассказов о концертах, консерваторской жизни, системе преподавания Генриха Нейгауза. Вообще я всерьез начинаю подумывать о том, что Мише нужно ехать учиться в Москву.

Знаешь, у нас большая радость: позавчера привезли две новенькие «Эстонии». У одной просто божественный звук, как у «Стейнвея». Теперь будем устраивать в нашем зале музыкальные лектории силами студентов. Пускай послушают люди хорошую музыку, — может, западет что-нибудь в душу…»

Оля задумалась. Написать или не написать Татьяне про Валерку? Собственно говоря, что о нем писать? Постепенно он начал от нее отдаляться. От их нечастых встреч у Оли оставался привкус грусти. Валерка не балагурил, как прежде, больше молчал, пряча глаза. Оля заметила в его курчавых волосах проблески серебра. Может, они появились давно, просто она не обращала внимания. А может…

Вчера он неожиданно ввалился в класс, отечески погладил по голове Мишу и, приложив к губам палец, уселся в угол за роялем. Оля видела его загадочно ухмыляющуюся физиономию, и это мешало ей сосредоточиться. Неожиданно Миша сбился и долго не мог начать с того же места.

— Отдохни, Миша, — сказала Оля. — Продолжим через полчаса.

Миша встал и, как-то странно глянув на Олю, быстро вышел.

— А вы, гляжу, уже на «ты», — поднимаясь со стула, отметил Валерка. — Вовсю у вас идут занятия.

Оля не заметила подвоха и пустилась объяснять Валерке, что между ними наконец установился необходимый контакт, что они понимают друг друга с полуслова, а иной раз и без слов, что, перейдя на «ты», Миша стал меньше робеть в ее присутствии, а значит, исчезла скованность за инструментом.

— Я бы сказал, он стал даже слишком раскован. И не только за инструментом. Видел, как он… лапал тебя на бульваре. Вот уж не знал, что ты уже в таком возрасте, когда на молодятинку тянет.

Ну что на это сказать? Объяснить, что тогда, на бульваре, она рассказывала Мише об одном из концертов Ильи в Зале Чайковского, как вдруг у нее потемнело в глазах. Она покачнулась. Тогда-то Миша и обнял ее за плечи — крепко, властно — и ту же, испугавшись своего порыва, виновато опустил руки. А она уже совладала с собой. Снова мерцал и скрипел под их шагами подсиненный декабрьскими сумерками снег, поблескивали сквозь голые ветки деревьев ранние зимние звезды. И странное дело, Оля вдруг почувствовала, что они сияют и для нее. Что и ее ждут радости, если она, смирив гордыню, первая сделает шаг к примирению. Только не надо, не надо с этим тянуть…

— Тогда на бульваре… Да, тогда на бульваре я поняла, что, как ты и говоришь, все на самом деле кукольный театр. Если нет рядом того, кого любишь.

Она подняла глаза, вновь увидела серебряные нити в Валеркиных волосах и обратила внимание, что его скуластое лицо осунулось, возле губ легли горестные складки.

Он надел шапку и вышел из класса.

Оля не ошиблась — Инесса Алексеевна на самом деле затаила против нее злобу и выплеснула ее на экзамене по специальности. В присутствии приехавшего из областного центра представителя управления культуры она заявила, что Славянова не придерживается рамок учебной программы, где черным по белому написано, какие произведения должны играть учащиеся музучилищ на каждом курсе. К примеру, Лукьянов, этот бесспорно одаренный юноша, играет слишком мало произведений классиков и советских авторов, в его репертуаре преобладают произведения романтиков. Но это не его вина, а, мягко выражаясь, прихоть педагога, с которого мы и обязаны требовать со всей строгостью. Что Славянова уделяет слишком много времени этому Лукьянову, разумеется, в ущерб другим студентам.

Василий Андреевич Акулов, старейший педагог, возразил ей, сказал, что Олины студенты сделали за семестр поразительные успехи, в чем он прежде всего видит заслугу молодого педагога, и дай Бог, чтобы Славянова закрепилась в училище, а не улетела, подобно другим залетным птичкам, в края с более здоровым нравственным климатом. Тут Акулов выразительно глянул на Инессу Алексеевну.

В итоге Мише поставили пятерку.

— Я бы даже украсил ее плюсом, — сказал все тот же Акулов. — Но его мы зачтем педагогу Лукьянова — Ольге Александровне Славяновой. Думаю, возражать не станет никто.

Все дружно кивнули головами, лишь директриса притворилась погруженной в изучение ведомости. Когда экзамен закончился, Василий Андреевич задержал Олю в актовом зале и, склонив седую голову, поцеловал ей руку в присутствии всего педсовета.

— Я вас прошу, Ольга Александровна, не забывать старика. Мне бы очень хотелось послушать вас, вместе помузицировать, потолковать за чашкой чая о жизни…

— У него дома жрать нечего, зато книжек до самого потолка, — сказала за ужином баба Галя, выслушав Олин рассказ об экзамене. — Две рояли, и картин, картин… И все старинные, божественные. Он их музею завещал после смерти, а сам на одну зарплату живет. И добро бы здоровый был. — Баба Галя махнула рукой. — Я бы на его месте ездила, как барыня, по курортам. И пускай бы уж детям своим оставил…

— А у Акулова есть дети? — спросила Оля.

— Сын в Америке живет, в каждом письме отца к себе зовет. А он…

— Он говорит, что родился в России и умереть хочет здесь же, — вмешался в разговор Петр Дмитриевич.

— Он всю заграницу объездил, — продолжала баба Галя. — И жил там, сказывают, как царь. Покойница жена ему много добра оставила. Она сама нерусская была. Как она померла, он домой сбежал. И сколько же ему тут крови попортили!..

Баба Галя повернулась к духовке, вынула оранжевые, с поджаренными прожилками ломти печеной тыквы, разложила прямо на клеенке.

— Андреич говорит, там у них такой еды нету — понастругают всего и размажут по тарелкам, а после в них вилками тыкают. «А я, — говорит, — крестьянский сын, на бахче вырос, и солнце надо мной русское было, и небо. И арбузы привык кушать от души, а не с вилочки. Вот и не выдержал там».