Полуночное танго

Моторка стояла напротив нефтебазы. Возле нее дежурил милиционер и ватага пацанов.

— А доктор наш в городе, на совещании, — сообщил Ермаков, вылезая из «газика». — Мы с ним утром пари заключили на эту моторку. Он мне говорит: «Даю тебе, Кузьмич, три дня сроку, по истечении которых ставишь мне ведро тех самых раков, которые мою моторку стащили, и полдюжины пива в придачу. Как возмещение за материальный, а более всего моральный урон. Я, — говорит, — на совещании как раз три дня пробуду, так что встречай раками и пивом». Придется на привозных перейти, с городского базара. Эх, люблю я городских раков!

Моторка была того же ядовито-голубого цвета, что и та, которая чуть не наехала на Лизу. Впрочем, такая же была и у Саранцева, и у Марьяны.

— Где же вы ее отыскали?

— В хитром местечке. Это ведь я тебе, тезка, подсказал, а? — обратился Ермаков к милиционеру в брезентовой накидке, ревностно следящему за тем, чтоб пацаны не переступали за черту, прочерченную им на сыром от дождя песке.

— Верно, Кузьмич, — кивнул милиционер. — Тебе, как охотнику, на том берегу известны каждый бугорок и ямка.

— А место и на самом деле хитрое. Возле белого бакена, что напротив парома, есть старое русло. В нем детвора мальков ловит. Оно километра полтора лесом петляет и вроде бы кончается возле лесхозовских владений. Ан нет: на самом деле оно камышом заросло так, что воды не видно. За камышом есть заводь. Только сушей туда не пройти — ежевика в человеческий рост стеной стоит. Я в той заводи прошлой осенью десятка полтора уток настрелял. Ты, тезка, никому про нее не рассказывай. Представляете, Сергей Михайлович, над ней вербы чуть ли не макушками смыкаются…

Он эту заводь знал. Они с Людой обнаружили ее весной, когда заканчивали девятый класс. Катались на лодке, по очереди сидя на веслах. Потом Люда предложила переехать на левый берег за желтыми кочетками, которые были там в два раза крупней, чем на правом. Они медленно плыли узким старым руслом, петлявшим между заросшими заячьей капустой и конским щавелем полянами. Люде вздумалось наломать прошлогодних камышин. Так они и обнаружили эту заводь. По пути домой Люда несколько раз предупредила его, чтобы он никому не рассказывал про это местечко за камышами. «Пускай у нас с тобой будет свой затишек, — говорила она. — А что, построим себе шалаш на плаву. Ты будешь ловить рыбу, а я корзинки из ивняка плести. Продадим все это добро на базаре, и я куплю себе капроновые чулки и босоножки на высоких каблуках, как у нашей исторички. Тогда ты сразу захочешь на мне жениться. А то кому я нужна в своих дырявых чулках с потресканными пятками…»

Плетнев так и не понял, шутила Люда или говорила серьезно.

— Вот, полюбуйтесь, Сергей Михалыч, — отвлек его от воспоминаний голос Ермакова. — Сорок четвертый размер. — Он вертел в руках резиновый сапог, который вынул из ящика под передним сиденьем лодки. — Можно сказать, новые. И след четкий оставляют. Ну точно как под окном. — Ермаков проворно стянул с ноги ботинок, обул его в резиновый сапог и топнул им по влажному песку. — Такой след был у Царьковых на порожке? А, Сергей Михалыч?

— Вроде бы такой. Но ведь Лиза… Елизавета Васильевна сказала мне, что в такие сапоги сельпо весь район обуло.

— Так-то оно так… — Ермаков быстро переобулся в свой ботинок. — А ну-ка, пошли к Фролову. А ты, тезка, на посту оставайся. Потом тебе все расскажем.

Фролов сидел на маленькой скамеечке в летней кухне и переливал керосин из канистры в большую бутыль с узким горлышком.

Ермаков поставил перед ним сапоги и, придвинув к себе табуретку, сел.

— Получай, хозяин, свою пропажу. Да моему тезке не забудь спасибо сказать. «Иду я, — говорит, — по-над топольками. Вижу, ноги чьи-то из кустов торчат. Я дернул за правую, чтоб проверить, жив ли человек, а сапог у меня в руке и остался». Пить, Фролов, меньше надо, не то, неровен час, голову в кустах забудешь.

— Мне и дочка то же самое говорит. Она мне их к рождению купила, а я их через неделю потерял. В тот вечер, как с поминок по Царихе вернулся.

— Выходит, от души напоминался. — Ермаков усмехнулся.

— Да там-то не больно много выпить успели, потому как ссора вышла. — Фролов спохватился и кашлянул в кулак. — Мы после с Михеевым сообразили, Люда еще поллитру поставила, сама с нами выпила. Помню, мы с Михеевым на лодке курили, а вот как я в топольках очутился — не припомню. Дома с полатей зятьевы обноски достал. Правда, не знаю, от какого зятя они остались — от Сашки или от Витьки.

Плетнев машинально глянул на сапоги и вспомнил, что на Михаиле, когда он заходил к нему в гостиницу, были те же самые сапоги с разрезами с боков, чтоб не жали икры. Не такие же, а именно те же самые. Он головой мог поклясться.

— Георгий Кузьмич, выйдем на минутку, — попросил он.

— А мы и так уже уходим. Хозяин свою вещь признал, нам больше ничего и не надо. Ты, Фролов, керосин в другой раз на воздухе разливай. Уж лучше пусть соседи знают, что воруешь потихоньку, чем ты пожар устроишь на своем краю. Я ж вижу, ты тут и махру свою сосешь, и спишь, если ноги домой донесут.

По пути к берегу Плетнев высказал Ермакову свои соображения насчет сапог.

— Это только подтверждает мои догадки. Неужели, гады, скинули его с яра? Хотя какая разница: подвести ночью к обрыву вусмерть пьяного человека или спихнуть его туда насильно? И сапоги, сволочи, сняли.

— Фролова нужно арестовать.

— Он от нас никуда не денется. А вот ее и спугнуть можно. Ведь пока у нас с вами прямых улик нет.

— А сапоги? Одни и другие? Кстати, Георгий Кузьмич, как вы догадались, что это сапоги Фролова?

— Могли и не его оказаться. Я его на понт взял. Дело в том, что недельки две тому назад я встретил его на крыльце раймага. С новыми резиновыми сапогами под мышкой. А позавчера он попался мне на глаза уже в кирзовых. Не похоже, чтобы такой человек, как Фролов, менял обувь из прихоти, думаю, нужда припекла. А тут вы про следы на порожке рассказали.

— По дому ходила она одна.

— Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он небось и не подозревает, что сапоги взял у него тот же человек, который их ему и подарил. Наверняка убежден, что посеял их в топольках.

Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:

— Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…

— Фролова, что ли?

— Да, да. Та, что промтоварами торгует. Я сказал ей, где вы. Не встретились?

— У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.

— Я ж думал, у нее к вам срочное дело.

Ермаков сел в машину.

— Лодку гони к дебаркадеру, — велел он милиционеру. — А мы напросимся в гости к Фроловой.

Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.

Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.

Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи всегда пугали его, казались ненатуральными. У него от них кружилась голова.

Каждая история имеет свой конец. Конечно же, хорошо, что с брата сняты подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой вот конец?

Плетнев подумал о Лизе. Теперь он определенно знал, что Лиза догадывалась обо всем чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.

Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Царькова-старшая вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от Михаила какие бы то ни было подозрения». Ни она, ни Лиза в то время еще не знали о найденной моторке.

Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Люде — без жалости и сострадания, но и без гнева.