Полуночное танго

— Сергей Михалыч, вы… Тьфу, чужой ты нам, что ли? Не чужой же, правда? Скажи хоть ты, Лизка.

Лиза лишь слабо улыбнулась в ответ и зашагала с другой от него стороны, стараясь держаться на расстоянии.

— Особо ждать не будем. Сядем, а там и народ из степи придет, — говорила Марьяна Фоминична, накрывая в зале длинный стол.

Люда не участвовала в приготовлении стола. Она шаталась из угла в угол, бесцеремонно шарила за зеркалом и под скатертью маленького столика возле окна. И Марьяна, и Лариса Фоминична, едва переступив порог залы с очередным блюдом в руках, бросали, как показалось Плетневу, настороженные взгляды в Людину сторону. Одна Лиза казалась безмятежной и равнодушной ко всему на свете.

«Ей чуть больше тридцати, — прикинул мысленно Плетнев. — А выглядит она старше Алены. Нет, нет, моложе, гораздо моложе», — поправил себя он, когда Лиза вошла в залу в следующий раз.

— Лизка наша только с виду чахоточная, а сама двужильная, — комментировала Люда. — В школе день-деньской с Маруськой, она из Степашковых, что вашу хату купили. Восьмилетку тянут. У нас теперь вместо начальной восьмилетка. В каждом классе учеников раз-два и обчелся. Да и тем не больно ихняя арифметика с химией нужны. Какая с коровами химия? Цоб-цобеть, в катух геть. Но наша Лизка за образование горой. У образованного человека, считает она, на душе светло и красиво. Да мало ли что наша Лизка говорит! А мне, к примеру, для чего, скажите, это образование? А не для чего. Считать я и без них умею, а в городе меня все равно за версту видно. Каждый городской мальчишка знает, что я де-ре-венс-кая. Так ведь, Сергей-воробей? Помнишь, мы тебя так в школе дразнили? Что, скажешь, я неправильно говорю? Ну да, ты-то у нас теперь городской. Ты там у них как рыба в воде. Зато здесь тебя за версту видать.

— Хочешь сказать, я уже чужой здесь? Интересно ты рассуждаешь. А я, представь, тут, среди родных просторов, гораздо лучше себя чувствую. Город — это, так сказать, среда обитания, а деревня — вдохновения.

— Ладно уж, не выпендривайся передо мной. Ушлый ты, оттого и везет тебе. Еще как везет! Простачков нынче не любят, смеются над ними, зато таких, как ты, чуть ли не героями величают. Ну да, по-теперешнему герой — это тот, кто нос по ветру держит, верно? Вот ты как-то трепался по телевизору, что будто бы по земле жуть как тоскуешь, что все деревенское уважаешь, как говорится, от щей до вшей, а возвратиться к нам насовсем вроде бы нету тебе дороги. И оттого тяжко у тебя на душе. Брехня все это, вот что я тебе скажу! Тебе наша жизнь только издалека такой заманчивой кажется, ну а как в мороз сбегаешь за версту по одному неотложному делу, враз оскомину набьешь. Не злись на меня — я сама рада бы в рай, да грехи не пускают.

— Значит, и ты меня не совсем забыла. Тронут. Признателен за честную критику, беспристрастная подруга детства, — попытался отшутиться Плетнев.

— Да ладно тебе. Со мной можно и по-простому. — Люда улыбнулась. — Это сколько же ты успел понаснимать картин? У нас тут штук пять крутили, а «Первых соловьев» недавно даже по телевизору показали. Помню, бабы все как одна под конец носами захлюпали… Я слыхала, в кино жирные денежки платят. Мне, что ли, податься туда? А что: пьяные мужики у магазина байки свои плетут, а ты про них в кино показываешь. Люди животики надрывают, и денежки платят.

— Думаешь, я ради одних денег работаю?

— Да, думаю. И правильно делаешь. Я тоже ради них целый день за прилавком торчу.

— Сравнила себя с Сергеем Михайловичем! — возмутилась подоспевшая Лариса Фоминична. — Тебя только и делают что по дворам ругают: кого обвесила, кому сдачу недодала.

— Его небось тоже среди своих ругают. Еще как ругают. Может, даже теми же словами, какими и меня, кроют. Верно, Михалыч? А по мне, так оно все одно, за что ругают. С детства к этому делу привычная. — Люда вдруг потухла, посерела. — Я ж не виновата, что такую дурную уродили. Вон Лизка — та к любому делу способная. И ласковая. А ласковый теленок, как известно, двух маток сосет.

Лариса Фоминична разложила по тарелкам кутью, Лиза налила в рюмки ладанное вино. Все вдруг разом вспомнили, по какому поводу собрались. В полутемной от обступивших дом деревьев комнате стало тихо. Приторно пахло чабрецом, пучки которого свисали по бокам старого настенного зеркала в углу. Плетневу показалось, что на дворе собирается гроза, хотя небо в просветах вишневых веток было знойно-голубым, все так же безмятежно звенели птичьи голоса.

Раза два он поймал на себе сосредоточенный и слегка удивленный взгляд Лизы. Она совсем не отвечала его представлениям об учительнице, а уж тем более сельской. Остриженная очень коротко, как после тяжелой болезни, льняное платье сидит мешком, будто сшито по самой последней моде. И вообще в Лизе была какая-то хрупкая, болезненная пикантность. Или скорее угловатость подростка.

Плетнев вспомнил, что Лиза с детства отличалась слабым здоровьем, и ей, конечно же, не под силу было каждый день ходить туда и обратно в школу за восемь с лишним километров — в ту пору в их станице было всего четыре класса. Она жила одно время в городе у отца, который после войны вернулся к прежней жене, а не Ларисе Фоминичне, выходившей его, тяжело раненного, в оккупацию. Правда, когда станицу заняли немцы, в дом Царьковых частенько наведывался оберст, однако строгое, даже суховатое обличье Ларисы Фоминичны к разным там кумушкиным сплетням не располагало. Учительницу Царькову в их станице всегда уважали и даже побаивались. Плетнев это хорошо помнил.

Он поднялся из-за стола до того, как стали собираться станичники.

— В Москву надо позвонить, по делам, — объяснил он женщинам.

Плетнев на самом деле собирался узнать на студии, на какое число назначена сдача «Вечного родника». Его никто не уговаривал остаться, лишь Люда скривила в неопределенной гримасе свои сиреневые губы и произнесла, слегка наклонившись к Лизе:

— Дело на безделье не меняют.

Марьяна Фоминична провела его темным кривым коридором в сени. Мальчишкой он чувствовал себя в этом коридоре как в лабиринте. Честно говоря, и сейчас он не мог представить себе расположения всех комнат в доме.

— Вы на Людочку не серчайте, — тихо сказала Марьяна Фоминична, когда они шли к калитке сквозь густые заросли кирпично-оранжевых циний. — Колет всех почем зря. И родных, и чужих. Личная жизнь у нее больно уж нескладная вышла. А у кого она, спрашивается, нынче складная?..

Марьяна Фоминична открыла перед Плетневым калитку, улыбнулась жалко и беспомощно.

После дождя земля отдавала влагу. Плетневу показалось, будто воздух густ и неподвижен, как вода в старом русле реки, где пацанами они ловили мальков. Вспомнил и ощущение, с каким в детстве просыпался по утрам: солнце выгнуло крутой пылающий горб из-за макушек заречных тополей, от небесной синевы еще веет прохладой, а не зноем, впереди — длинный день с его ласковой умиротворяющей скукой, которая кажется ему теперь блаженством. Да, ничего не поделать — человек с годами становится сентиментальным.

Ему расхотелось звонить в Москву. Черт с ней, со сдачей. Пускай весь огонь принимает на себя режиссер, тем более что в процессе съемок он не очень дорожил советами сценариста.

В гостинице было прохладно и сумеречно от герани на подоконнике. Нынче герань почему-то слывет признаком мещанства. Плетневу же она всегда казалась загадочным цветком. Может, потому, что ее часто изображали на своих полотнах великие мастера итальянского Возрождения. Или же потому, что подоконники всех комнат в доме Царьковых были заставлены вечно цветущей геранью.

Плетнев задремал, растянувшись поверх покрывала. Слышал сквозь сон, как по реке тяжело и бесконечно долго шлепал буксир. Под окном настойчиво кричал петух, хлопая отяжелевшими от сытой жизни крыльями.

Стряхнув сонное оцепенение, он вышел на крыльцо покурить. Клонящееся к закату солнце щедро золотило поверхность лениво поблескивающей реки как раз напротив станицы.