Нечаянные грезы

— Наверное. Хотя последнее время Алеша отдалился от меня. Понимаешь, он осуждает меня за то, что я вышла замуж за Вадима, хоть и не говорит об этом вслух. А ведь Вадим — его родной отец.

— Библейская история получилась. А Библия, на мой взгляд, самая трагичная книга в истории человечества. Увы, у меня тоже не получается легко и просто.

— И Ванька на меня дуется. Он не соглашается называть Вадима отцом. Мне кажется, он не поверил в то, что Вадим его отец. Вчера он сказал, что никогда бы не пошел со мной в разведку. Потому что считает меня самой настоящей предательницей. Но разве я могла поступить иначе после того, что выпало на долю Вадима?

— Могла. Увы, мы, русские, любим отдаваться с головой чувству безысходной жертвенности. Оно захватывает нас больше, чем разудалый загул. Но в обоих случаях рано или поздно наступает отрезвление. Это очень жестокое, я бы даже сказал, беспощадное ощущение, Машенька.

— И что мне теперь делать?

— Ты хочешь получить этот совет именно от меня?

— Да. — Она жалко улыбнулась ему. — Ведь ты всегда был откровенен со мной.

— Был, есть и буду. Ты это хочешь сказать? А тебе никогда не приходило в голову подумать о том, каких мучений мне это стоит?

— Прости меня, Саша. Но ведь у нас с тобой никогда бы не получилось такого семейного счастья, каким ты его себе представляешь.

— Откуда тебе знать, каким я себе представляю наше с тобой семейное счастье?

— Знаю. Ты не захочешь делить меня ни с кем. Я сама такая, понимаешь? И я тоже не могу жить в клетке.

— Однако сейчас ты в ней живешь. И наверняка не захочешь, чтоб я вызволил тебя из нее силой.

— Но он не сможет жить один. У него бывают жуткие приступы головной боли и страшной депрессии. Иногда он целую неделю не выходит на улицу, запрещает мне включать телевизор и даже свет. Врачи хотели положить его на обследование в психиатрическую лечебницу, но я не смогла дать на это согласие. Ведь Ирина Николаевна, первая жена Вадима, не отдала его на растерзание психиатрам.

Старопанцев налил стакан чистого джина и залпом выпил его.

— Твоя семейная жизнь, насколько мне известно, длится всего пять месяцев, а ты уже чувствуешь себя на пределе, верно? Ну, а твой юный поклонник, тот и вовсе раскис и превратился в сплошной рубленый бифштекс, как выражается наш новый шеф-повар.

— Откуда ты знаешь Алешу? — удивленно и слегка испуганно спросила Муся.

— Откуда я его знаю? Да он бывает у нас раз в неделю, а то и чаще. — Старопанцев недоверчиво посмотрел на Мусю. — Неужели ты этого не знала?

— Нет, — она отрицательно покачала головой. — Так что же мне делать, Сашенька?

Он встал и заходил по своему кабинету, натыкаясь на корзины с розами и громко чертыхаясь. Наконец он остановился возле дивана и сказал, сердито глядя на Мусю сверху вниз:

— Кажется, ты уже сделала все, что могла. Теперь наступил черед так называемого перста Господнего, или, как выразился кто-то из великих мира сего, его величества случая. Слыхала о таком?

— Я боюсь. Я очень боюсь.

— Чего?

— Что Алеша его убьет, — прошептала Муся и зажмурила глаза. — Два дня назад он позвонил мне и сказал… Нет, я не могу пересказать тебе, что он говорил о своем родном отце.

— Прости за нескромный вопрос, но этот молодой человек знает, что вы, как ты выразилась, не настоящие муж с женой?

— Нет. Это было бы очень унизительно для Вадима. Он думает, что мы… что у нас все еще длится медовый месяц.

— Наивный маленький фантазер. С ним ты очень быстро соскучишься.

— Я люблю его.

— Разделенная любовь проходит очень быстро.

— Я устала от неразделенной. Очень устала, — прошептала Муся.

— Я давно понял по тембру твоего голоса, что ты переживаешь далеко не идиллическое время.

— Но Топорков сказал, что тебя не было в Москве чуть ли не полгода. Он мне соврал?

— Нет. — Старопанцев отошел в глубь комнаты. Там было почти темно, и Муся не могла видеть выражения его лица. — Меня на самом деле не было в Москве почти полгода. Но я велел ему записывать все твои выступления на пленку. Кассеты мне доставляли специальные курьеры.

— Ты был болен? — внезапно догадалась Муся.

— Нечто в этом роде. Но теперь я снова на коне и, как говорят, свободен как птица. Тем киллером, думаю, тоже руководил перст Господний, хоть мне и очень жаль маленькую Веру.

— Я ничего не знала. Прости.

— А если бы знала? Поступила бы иначе? Отвечай!

Она смотрела на Старопанцева с немым испугом.

Он шагнул к ней из тени — большой, даже громоздкий, потерявший контроль над своими чувствами. Его пальцы больно сдавили ей шею, зрачки напоминали пчелиные жала.

— Я спрашиваю: хватило бы у тебя жалости и на меня тоже?

— Нет. Не хватило бы, — сказала она, выдержав его взгляд. — Но я тебе от всей души сострадаю, Саша.

— А, пошла бы ты подальше со своим состраданием! — Он грубо отпихнул ее от себя. — Что вы, бабье, в этом деле понимаете? Ты сострадаешь мне, любишь другого, живешь с третьим.

— Потому что я шлюха, Сашенька. Я знаю это очень давно. Еще с тех пор, как первый раз отдалась Угольцеву.

Старопанцев внезапно расхохотался. И тут же оборвал свой смех.

— Шлюха? А что это такое? Объясни, пожалуйста.

— Я привыкла делать то, что хочу. И ни перед кем не отчитываться за свои поступки. Даже перед Господом. Я понимаю, что сделала большую глупость, позволив себе влюбиться в Алешу. Но я ни о чем не жалею, Саша. Когда я вспоминаю ту ночь в вагоне, у меня делается тепло внутри. Пускай ненадолго. Сейчас у меня внутри такой холод…

— Надеюсь, этот сопляк догадается тебя пристрелить, — процедил сквозь зубы Старопанцев и со злостью пнул носком ботинка корзину с алыми розами. — Если у него не хватит духа, это сделаю я.

Она вернулась домой уже утром, ее подбросил на своей машине хозяин ресторана, который был другом Старопанцева. Муся частенько заглядывала в это заведение, где чувствовала себя в полной безопасности — ресторан был дорогим, и круг посетителей оставался весьма ограниченным. Мужчины любили флиртовать с ней и даже играть в любовь, но далеко дело никогда не заходило — Старопанцева в Москве уважали.

Она засунула ключ в замочную скважину и уже собралась его повернуть, когда услыхала:

— Погоди. Нужно поговорить.

— Проходи в дом. — Она попыталась улыбнуться Алеше, но из этого ничего не вышло. — Ванька будет рад тебе.

— Знаю. Но я туда не пойду. Давай присядем на ступеньки.

Он снял пиджак, бросил его на лестницу и протянул Мусе руку. Она села с ним рядом, положила голову ему на плечо и закрыла глаза.

— У меня больше нет сил.

— Знаю. Я приехал забрать вас с Ванькой к себе. Мне дали отдельную комнату в общаге.

— Шутишь. — Она благодарно прижалась к нему всем телом. — А как же моя работа?

— У тебя есть машина. Сорок минут — и ты в Москве. Когда я свободен, я сам буду тебя возить.

— А он останется здесь?

— Это его проблемы. У меня от своих раскалывается башка.

— Алеша, любимый, ты, наверно, думаешь, что я с ним… — Она вовремя прикусила язык, подумав о том, что не имеет права выдавать тайну, принадлежащую не только ей. — Думаешь, я не страдаю по тебе? Да я бы хоть сейчас все бросила и…

— Бросай. Возьмем только самое необходимое. Или вообще ничего не возьмем. Постельное белье у меня есть. Посуда тоже. Иди буди Ваньку.

— Думаешь, это возможно?

— Возможно, Марыняша. Потому что я понял, что должен простить тебя. Я просто обязан это сделать. Иначе мы оба всю жизнь будем несчастны. Марыняша, ты тоже прости меня, что я не сразу до этого додумался.

Они целовались самозабвенно. В их поцелуе было столько обещания счастья, что Мусе показалось, будто она на самом деле сумеет начать новую жизнь.

— Я так и знал, что ты мне изменяешь. — Вадим стоял на пороге их квартиры. Он был чисто выбрит и одет так, словно собрался на какую-то торжественную встречу. — Могла бы, по крайней мере, делать это тайком.