Страница 3 из 36
Вот ведь как Пушкин сумел выразить то, что, казалось бы, и словами не выразишь! — восклицает матушка. — Какое русское сердце не забьется горячо и благодарно от этих слов. Разве что с музыкой их сравнишь… Недаром же Глинка к Пушкину обратился, к его сказке «Руслан и Людмила», из которой волшебную оперу сделал. Вот, Петечка, подрастешь немного, в оперу тебя сведу, да непременно, чтобы Глинку давали, — то-то радость безмерная душу охватит…
Из Москвы семья Чайковских перекочевала в Петербург, но и там задержалась недолго. Илья Петрович получил вскоре место управляющего Алапаевскими и Нижне-Невянскими заводами, и в мае 1849 года Чайковские обосновались в маленьком уютном Алапаевске, затерянном среди лесов и гор.
Здесь все напоминало Воткинск и все-таки было совсем по-другому. В одноэтажном доме с мезонином, который Александра Андреевна обставила привезенными из Воткинска вещами, дышалось почти так же легко и привольно. Вот только не было Фанни, место которой в Петином сердце не занял никто. Зина, дочь Ильи Петровича от первого брака, окончившая институт и поселившаяся в доме Чайковских, с удовольствием взялась учить младших детей, однако у нее не хватало на это ни опыта, ни терпения. Петя тосковал о мудрой, все понимающей Фанни, в письмах к которой поверял все самое сокровенное.
«Никогда не покидаю фортепьяно, которое очень радует меня, когда я грустен», — напишет в письме князь Фанни Дюрбах десятилетний Петя.
А вообще-то жизнь в Алапаевске отнюдь не лишена прелестей: летом дети целые дни проводят в лесу, где тьма грибов, земляники, ежевики, купаются в студеной Нейве, ведут забавный разговор с эхом в скалистом ущелье, обрамленном строгим пихтовым лесом. Петя окреп, загорел, прочитал уйму книг из библиотеки отца и, конечно же, переиграл клавиры почти всех симфоний Моцарта, Бетховена, Шумана. Благодаря ему в доме Чайковских не умолкает рояль, в гостиной громоздятся кипы нот, на веселых детских праздниках, устраиваемых неутомимой Зиной, поют, играют на всех инструментах, показывают домашний театр. Родители изо всех сил оттягивают неминуемый час разлуки со старшими детьми, но как бы ни было хорошо домашнее образование, его по нынешним временам недостаточно.
В конце второго алапаевского лета Александра Андреевна отвезла в Петербург Петю и Лиду, для которых отныне начиналась иная, полная уже не детских забот и волнений жизнь. Модест Алексеевич Вакар, давнишний друг семьи Чайковских, посоветовал устроить мальчика в пользовавшееся солидной репутацией Училище Правоведения. Лиду определили в институт.
В Петербурге состоялась встреча с оперой великого Глинки «Иван Сусанин», называвшейся в ту пору «Жизнь за царя». Отныне и навсегда музыка гениального соотечественника станет для Чайковского яркой путеводной звездой. Именно благодаря Глинке он в конце концов убедится в том, что в русском фольклоре таятся неисчерпаемые духовные богатства, что на основе русского сюжета и русского мелоса, мелодии, можно и должно создавать произведения, равные и даже превосходящие лучшие образцы мировой музыкальной классики.
Пускай эта мысль в ту пору еще не совсем оформилась в сознании десятилетнего мальчика, однако зерно попало в добрую благодатную почву. Будущему композитору предстояло пройти через многие испытания, ибо путь гения никогда не бывает гладок.
В Училище Правоведения, когда-то прославившемся своими связями с кружком революционно настроенной молодежи Петрашевского, царила жестокая муштра. Здесь пуще всего на свете ценили угодничество, наушничество и, разумеется, слепое повиновение начальству. Здесь в корне пресекалось малейшее свободомыслие, дабы избегнуть «революционной заразы». Директор училища, бывший полицмейстер Языков, мало разбирался в вопросах воспитания, зато горел желанием по всем статьям угодить вышестоящему чину — принцу Ольденбургскому.
Александра Андреевна виделась с сыном по субботам и воскресеньям, и хотя он ей не жаловался, видела, как нелегко приходится Пете, с детства приученному к искренности и доброжелательности. Она знала, с каким нетерпением ожидает мальчик этих встреч, целовала его в макушку, стараясь запомнить, увезти с собой бесконечно родной запах его по-детски непокорных вихров.
Мать с сыном не говорили о надвигающейся разлуке, однако о ней напоминало все: и то, что короткая петербургская осень уже переходила в промозглое туманное предзимье, и разговоры об оставшихся в Алапаевске братьях-близнецах Модесте и Анатолии, которым еще и по полгода не сровнялось, — им, конечно же, очень не хватает материнской заботы и ласки, — и, наконец, Петины молчаливые вздохи и покрасневшие глаза… Если бы можно было вернуть безмятежную пору детства!
Это был один из «самых ужасных дней его жизни». По издавна заведенному обычаю, отъезжающих провожали за городскую черту. Возле Средней Рогатки экипажи встали.
Наступила минута прощания.
Брат Коля, как и подобает взрослому воспитанному мальчику, целует мать в обе щеки и спускается на землю. Петя прижимается к матушке всем телом, Петя ни за что не хочет отпускать от себя самого родного и близкого человека…
Что было потом, он не помнит. Спасибо, на помощь пришла Музыка.
Как-то, проникнув после занятий в рекреационный зал — место для отдыха в свободное время, он стал тихонько наигрывать на фортепьяно. Забыв про все на свете, дал волю чувствам, а когда пришел в себя, вокруг стояла толпа правоведов и громко аплодировала.
— Ну-ка сыграй арию из «Лючии ди Ламермур», — потребовал нескладный худенький мальчик, Александр (Леля) Апухтин.
— Нет, лучше марш Бетховена из «Афинских развалин», — крикнули из задних рядов.
Петя исполнил и то, и другое желание. Потом еще много играл Моцарта, Шопена, импровизировал на темы русских народных песен.
— Браво! Браво! — неслось со всех сторон. — Да ты, Чаинька, настоящее чудо. А на фисгармонии умеешь?
Перешли к старенькой певучей фисгармонии в дальнем конце зала. Пете вдруг вспомнилась заунывная песня ямщика по дороге из Алапаевска. Получилось очень похоже. Слушатели притихли, посерьезнели.
— Да здравствует наш литературно-музыкальный союз! — воскликнул Леля Апухтин, крепко обняв Чайковского за плечи. — Да скроется под его яростным натиском унылая тьма!
Дружба с Апухтиным значила для Чайковского очень много. Помимо книг Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, которые Леля прихватил из дома, он принес в училище дух свободомыслия и непокорности. Не по годам начитанный и развитой, Апухтин великолепно разбирался в литературе и политике, сочинял стихи, обожал музыку, мечтал в недалеком будущем вступить в единоборство с самодержавием. Его мечтам не суждено было осуществиться, впоследствии поэт Алексей Апухтин ушел от общественных проблем, замкнулся в рамках личных переживаний. Но сейчас благодаря Леле из рук в руки кочевал «Современник», объединявший поэтов и критиков передовых демократических взглядов — Белинского, Добролюбова, Чернышевского. А как-то на лекции по литературе Леля достал из ранца «Колокол», издававшийся за границей Герценом, и они с Петей на глазах у ничего не подозревающего педагога погрузились в чтение запрещенного цензурой журнала.
Но самыми счастливыми были часы, проведенные вдвоем. Апухтин впоследствии посвятит их возвышенной дружбе вдохновенные стихи:
Домой Петя пишет чуть ли не каждый день, захлебываясь воспоминаниями детства. Они так ясны, так живы, так заманчиво прекрасны…
Летними вечерами в вотки иском доме пахло теплым воском и цветущей сиренью, музыка выплескивалась в открытые окна, уносясь в звенящие вечерней тишиной дали. В звуках рояля были и буйные раскаты вешней грозы, и запахи росистого луга, и тихий шепот первых звезд. А по утрам под окнами щебетали птицы, с полей тянуло свежей прохладой — и тоже звучала музыка. Да, да, музыка всегда была с ним. Но случалось кому-то обидеть его ненароком, сказать грубое слово — музыка тут же умолкала.