Император Юлиан

- Красивый вид, - сказал мой новый знакомый, и в его устах даже эти простые слова прозвучали как-то двусмысленно. - Хотя, впрочем, красота…

- Абсолютна! - оборвал я его. Затем, желая избавить себя от его кинической болтовни, я резко повернул и вошел в заброшенный парк при храме. Парк зарос сорной травой, а вид обветшалого храма наводил печаль. Но хорошо, что, по крайней мере, галилеяне не превратили его в свой склеп. Уж лучше храму лежать в руинах, чем быть оскверненным. Еще лучше, впрочем, его восстановить.

Мой спутник спросил меня, не хочу ли я есть. Я ответил отрицательно, но он понял это как согласие (он, кажется, вообще слышал только себя) и предложил зайти в таверну неподалеку, выразив уверенность, что мне там понравится, поскольку в этой таверне собирается "самая лучшая публика из учеников". Его наглость меня позабавила, и, все еще мучаясь вопросом, где я слышал этот голос, я последовал за ним и оказался в раскаленных переулках квартала кузнецов. Воздух в кузницах казался голубоватым, молоты с грохотом били по наковальням и высекали из раскаленного железа снопы ослепительных искр, разлетавшихся во все стороны, как хвосты комет.

Таверна, куда меня привели, оказалась низеньким строением с просевшей крышей, на которой от времени и непогоды недоставало доброй половины кровли. Чтобы войти, пришлось низко пригнуться. Внутри таверны также пришлось нагибаться, чтобы не стукнуться ненароком в полутьме о балки, подпиравшие низкий потолок. Мой низкорослый спутник этих трудностей не испытывал. Я поморщился; в нос ударил тяжелый запах прогорклого масла, кипевшего в горшках на очаге.

В комнате стояли два длинных, грубо сколоченных стола. Возле них теснились на скамейках около дюжины молодых людей, а сзади был вход в унылого вида двор с засохшей оливой - на фоне беленой стены ее ствол и ветви казались нарисованными серебром.

Большинство присутствовавших оказались знакомыми моего спутника. Все они были неокиниками - необразованный сброд: шумные, бородатые и чванливые. Они бодро приветствовали нас в своей обычной непристойной манере. Мне сразу стало не по себе, но я решил пережить это приключение до конца. Разве не об этом я мечтал: быть таким же, как все, даже если "все" - это неокиники? И вот наконец такой редкостный случай мне представился, по крайней мере, так мне казалось. Меня спросили, кто я, и мой знакомый ответил за меня: "Не киник"; все добродушно расхохотались. Услышав, что я только что прибыл в Афины, они тотчас же стали наперебой зазывать меня на лекции к своим учителям, но мой спутник пришел мне на помощь. "Он уже занят. Учится у Проэресия". Его слова меня поразили: я ни словом не обмолвился о Проэресии, а между тем я приехал в Афины именно ради него. Откуда мог знать первый встречный о моих намерениях?

- Мне все о тебе известно, - сказал он таинственно. - Я читаю мысли и предсказываю будущее. - Тут его перебил один из юношей. Он потребовал, чтобы я сбрил бороду, иначе меня могут принять за неокиника и своим благопристойным поведением я им испорчу репутацию. Такие вот были шуточки в этой таверне. Высказывалась также идея, не следует ли отнести меня в городские бани и хорошенько поскрести - в афинской Академии это обычный обряд посвящения для новичков, которого я решил любыми средствами избежать. В крайнем случае, я готов был даже обвинить их в оскорблении величия!

Тем временем мой спутник грубо столкнул с противоположной скамьи нескольких учеников и освободил для меня место возле самого выхода во двор. За это я был ему признателен: я не особо чувствителен к запахам, однако в такой жаркий день вдыхать аромат дюжины грязных неокиников в помещении, заполненном дымом от прогорклого масла, было уже слишком. Удостоверившись, что у меня есть деньги (по-видимому, мой новый знакомый был у него по уши в долгу), хозяин таверны принес нам сыру, горьких маслин, черствого хлеба и кислого вина. Как ни странно, у меня разыгрался волчий аппетит, и я стал быстро поглощать пищу, не разбирая вкуса. Оторваться от нее меня заставил чей-то пристальный взгляд. Я поднял глаза на своего знакомого, который устроился напротив. Неужели это он?

- Неужели ты меня не забыл, Юлиан?

И тут я наконец понял, откуда мне знаком этот голос: это был Григорий Назианзин, с которым мы встречались в пергамских банях! Рассмеявшись, я пожал ему руку.

- И как же это случилось, что такой истый христианин превратился в неокиника?

- Бедность, единственно бедность. - Григорий указал на свой грязный, рваный плащ и нечесаную бороду. - И защита, - добавил он вполголоса, кивнув в сторону учеников за соседним столом. - Христиане в Афинах в меньшинстве. Омерзительный город, ничего святого - сплошные диспуты и безбожие.

- Так зачем ты сюда приехал? Григорий вздохнул.

- Здесь живут лучшие учителя, самые блестящие риторы. Кроме того, нужно знать врага, чтобы сражаться с ним его же оружием.

Я кивнул, делая вид, что согласен; чего-чего, а смелости в те годы мне явно недоставало. Впрочем, хотя я и не мог никогда быть искренним с Григорием, я считаю его занятным собеседником. Он также беззаветно предан галилейской галиматье, как я - истине. По моему мнению, причина тому - его тяжелое детство. Родился он в Каппадокии, и его семейство до сих пор живет в Назианзе, маленьком городке в пятидесяти милях к юго-западу от Кесарии, столицы этой провинции. Мать Григория с избытком одарена сильной волей, а зовут ее… вот этого мне никак не припомнить, хотя несколько лет назад мне довелось-таки с нею встретиться. Вид у нее был грозный - этакая бой-баба, гордая и горячая, и абсолютно нетерпимая к другой вере, кроме галилейской.

Отец Григория - наполовину грек, наполовину еврей, но жена так его допекла, что ему, хочешь не хочешь, пришлось принять галилейскую веру. Если верить Григорию, когда епископ Назианзский окроплял его отца водой, вокруг новообращенного вдруг разлилось яркое сияние. Епископа это так поразило, что он воскликнул: "Вот мой преемник!" Этому епископу не откажешь в благородстве: большинство из нас вовсе не спешит назначать себе преемника. Впоследствии отец Григория действительно стал епископом Назианзским. Отсюда следует, что его предшественник если и не блистал талантами, то наверняка имел дар пророчества.

Тем временем Григорий торопливо рассказывал о себе:

- …Сюда я прибыл по морю - ужасное плавание! Возле Эгины мы попали в шторм, и я был уверен, что корабль пойдет ко дну. Я был в ужасе, ведь я до сих пор не принял крещения и, если бы я потонул… Словом, тебе нетрудно представить, что мне пришлось испытать. - Он вдруг пристально на меня посмотрел. - А ты крещен?

Напустив на себя побольше благочестивого трепета, я ответил, что меня крестили еще в детстве.

Я воссылал молитвы, пока силы меня не оставили, и тогда я уснул, - продолжал Григорий. - Мне снилось, будто какое-то отвратительное чудовище, видом похожее на фурию, хочет утащить меня в преисподнюю. В это время один из наших корабельных юнг, мальчик родом из Назианза, видел во сне - вот это воистину чудо! - мать, идущую по водам!

- Чью мать - свою, твою или Иисуса? - вырвался у меня вопрос, боюсь, довольно ехидный, но Григорий понял меня буквально.

- Мою, мою! - ответил он. - Юнга был с ней знаком. - Приблизившись по бушующим волнам, она взяла корабль рукой за нос и отвела в тихую гавань. Этому вещему сну суждено было сбыться. Той же ночью буря утихла, а на следующее утро нам встретилось финикийское судно, которое и отбуксировало нас в родосский порт. - С торжествующим видом Григорий откинулся назад. - Ну, что скажешь?

- Твоя мать - выдающаяся женщина, - ответил я, ничуть не погрешив против истины. Григорий согласился и, захлебываясь, пустился в рассуждения об этой достойной матроне. Затем он поведал мне о своих мытарствах в Афинах (этот намек я понял: пока я жил в Афинах, ему от меня перепало немало денег.) Кроме того, как выяснилось, наш общий знакомый Василий также был в то время в Афинах - подозреваю, идея поступления друзей в Академию исходила от него. Они всюду были неразлучны, и афиняне дали им прозвище Близнецы.