Вице-президент Бэрр

— Джентльмены. — Голос слабый. — Похоже, я парализован ниже пояса.

— Но в добром здравии, полковник, — забасил мистер Крафт.

Бэрра перекосило. От боли? Или от идиотизма мистера Крафта?

— Да, мистер Крафт, я в прекрасной форме, только вот двинуться не могу.

— Но, полковник, это пройдет, пройдет! Помните, прошлый раз?

— Ну, теперь не то… — сказала мисс Макманус. — Доктор говорит, у него настоящий удар. Это не наш доктор, а из города, я его случайно встретила у аптекаря.

— Удивительное везение, — пробормотал полковник. — Этот знахарь сказал, что в моем возрасте и с моей историей болезни даже легкая головная боль должна отправить меня в лучший мир.

— Как это случилось? — Я впервые открыл рот. Полковник развеселился.

— Неугомонный биограф! Ну, Чарли, да никак. Я читал. У меня заболела голова. Не сильно. Вдруг все закружилось. Я встал — наверное, в последний раз…

— Полковник, не говорите так! — закричала Джейн Макманус.

— И очень мило рухнул. Как приятно, думал я, когда мне навстречу медленно поднимался ковер, принимая меня в персидское лоно. Гасну, как лампа, думал я. И не погас. Вот снова зажгли, только фитиль прикрутили.

— Что делать? — Мисс Макманус взывала к нам, будто полковника тут и не было.

— Я сообщу миссис Бэрр… — начал мистер Крафт.

— Ни за что. — Старческий голос был тверд. — Наоборот, найдите мне квартиру в Нью-Йорке. Около конторы. Я хочу еще поскрипеть.

— Да, полковник. У нас очень много работы. — Я хотел его подбодрить.

— Знаю. Вот я и хочу, чтобы меня перевезли на ту сторону не позже воскресенья.

— О нет! — простонала мисс Макманус.

Но «О да!» полковника все решило. Нам было поручено найти ему комнаты в пансионате. И предстоящие судебные дела будут готовиться так, будто ничего не произошло.

— Только не говорите, что у меня был удар. Говорите просто, что старая рана приковала меня к креслу.

Последние несколько дней мы только так всем и рассказываем. Но Леггет знает правду и сегодня вечером просил меня поторопиться и выведать все, что удастся, по поводу Ван Бюрена. Леггет поразительно хладнокровен. А сам ведь тоже умирает.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Сегодня полковник первый день в Нью-Йорке. Жилья мы еще не нашли, и пока он остановился на Рид-стрит. Мистер Крафт нашел немку, фрау Вич, она за ним ухаживает, ей поставили кровать в комнате рядом с Комнатой полковника, и он очень строго на нее смотрит. Он бы предпочел, чтоб за ним ухаживал мужчина, ведь после удара он не может сам оправляться. Но мистеру Крафту удалось пока его уломать.

До полудня полковник принимал клиентов, и мы было подумали, что они клюнули на нашу басню о старой военной ране. Но как раз в тот момент, когда фрау Вич кормила полковника густым овощным супом, в дверях выросла длинная тощая фигура. Одетый во все черное, с черной книгой в руках, посетитель направил на Бэрра костлявый палец и возгласил:

— Покайся! Покайся! Грешник из грешников! Убийца и предатель! Покайся, ибо Судный день близок!

И юродивый поп услышал в ответ доброе и светское:

— Очень любезно с вашей стороны проявлять обо мне заботу, преподобный отец…

— На колени, грешник! Молись! Молись со мной, чтобы бог спас твою грешную душу!

— Я ежедневно об этом молюсь!

— На колени, грешник!

— Увы, это невозможно. — Полковник повернулся ко мне. — Боюсь, Чарли, преподобный забыл, где тут дверь.

После этих слов мы с фрау Вич схватили маньяка и вытолкнули из кабинета. Он сопротивлялся так, словно его вдохновлял сам господь бог, правда мормонского толка: сдавалось, что преподобному не впервой достается от грешников.

Полковник Бэрр вздохнул.

— Все как в прошлую мою болезнь. Каждый городской проповедник хочет чести… нет, славы, высшей славы помочь мне выбраться из долины слез на небо — или куда похуже. По-видимому, их гонорар не зависит от исхода моего дела.

Откушав супу, полковник отсылает фрау Вич с благодарственным напутствием — по-голландски. Она отвечает по-немецки и оставляет нас в покое.

Полковник в философском настроении.

— Я с легким сердцем смотрю в лицо смерти. Думаю, предстану перед богом со спокойной душой. Но избавьте меня от его земных агентов! — Бэрра передергивает; он делает мне знак, чтоб я поудобней положил ему ноги на софе; он полулежит, опершись на подушки. Выше пояса полковник в полном, даже торжественном одеянии, зато ниже — только длинная рубаха, да одеяла укутывают не мощные ноги.

После смерти Гамильтона я оставался в Ричмонд-хилле десять дней. Признаюсь, я не ожидал отклика, который вызвала наша дуэль. Казалось, никто не дрался на дуэли за всю историю Соединенных Штатов, пока Аарон Бэрр не изобрел этой дьявольской игры, чтобы злодейски убить величайшего из всех американцев (после Джорджа Вашингтона, конечно). Буквально на следующий день высокомерный, заносчивый Гамильтон превратился чуть ли не в Иисуса Христа, а я в Иуду — нет, в Каифу, злодейски отправившего божество к отцу небесному (опять-таки к Джорджу Вашингтону), а Вихок стал Голгофой новоявленного Иерусалима. Признаюсь, я по сей день испытываю глубокое отвращение к неслыханному лицемерию соотечественников. Девяносто процентов наших газет были республиканскими и добрых два десятилетия поносили Александра Гамильтона. С некоторым удивлением я прочитал на их страницах о мученичестве святого Гамильтона, которое он принял от моей злодейской руки. Признаюсь, в те дни, сразу после смерти Гамильтона, мне расхотелось жить с таким народом.

Я получил ободряющие послания от джентльменов, которых не мог считать друзьями. Один — Джордж Клинтон — передал мне устное послание через Мэтта Дэвиса: «Вы абсолютно ни в чем не виноваты, ибо никто не заставлял ублюдка Гамильтона с вами драться».

Такова была неофициальная точка зрения всех джентльменов в стране. А как же иначе? От Де Уитта Клинтона до Эндрю Джексона, от Генри Клея до Джона Рэндольфа чуть не все наши лидеры замешаны в подобных делах чести. Но ни один джентльмен не стал меня защищать публично. Гамильтон об этом позаботился, хитроумно написав ряд писем потомкам (им, верно, можно писать что вздумается: ab mortuis nihil veritas[83]). Общество так пылало гневом, что большое жюри предъявило мне обвинение в убийстве — в штате Нью-Джерси!

Двадцать первого июля я уехал из Ричмонд-хилла. Пока грузили сундуки, я распрощался с «маленькой шайкой». Мы изо всех сил старались не вешать носа, хотя знали, что по соседству, в Гринич-вилледже, меня поджидает толпа с веревкой наготове.

Вдруг мы все вздрогнули от громкого крика. Черная женщина вышла из-за хижины у самой воды (где Марта Вашингтон держала лед). Это была старая Мэри, неотъемлемая принадлежность Ричмонд-хилла.

— Вы не вернетесь, полковник! Никогда! — Старая Мэри плакала и целовала мне руку, как целовала руки у прежних хозяев — Вашингтона и Адамса. Она ошиблась. Я вернулся в Ричмонд-хилл в прошлом году. За пятьдесят центов сидел на галерке, смотрел посредственную трагедию. Впрочем, старая Мэри не совсем ошиблась. Я не вернулся ни в ее Ричмонд-хилл, ни в свой. От него ничего не осталось, только стены. Ручей, ферма, парк, тенистые аллеи у реки — все застроено по вкусу Джона Джекоба Астора.

Но ни о чем подобном я и не помышлял, отправляясь около десяти вечера в сторону Статен-Айленда. Помню лишь прекрасную летнюю ночь. Огромные звезды на чертом небе. Тихое, медленное журчание Гудзона. Несмотря на опасность, я успокоился, словно дух, отлетевший от надоевшего тела; изображение отделилось от разбитого зеркала: Гамильтон умер, я — остался в живых.

На другой день я заехал к другу в Перт-Амбой, а затем двинулся в Филадельфию, где меня прекрасно приняли, несмотря на неистовство газет.

Я остановился в доме у друга — Чарльза Бидла, и мы по-холостяцки (его семья уехала на лето из города) коротали время.

83

От мертвых истины не требуется (лат).