Страница 14 из 56
Один только еще скоблил ножом перевязь; другой, отскобливши плащной ремень, макал палец в горшок и осторожно размазывал клей по ремню; третий, беливший портупею, уже посыпал мелко натертым мелом сверху, по клею.
Ванька Прохоров, молодой, недавно – уже после окончания Семилетней войны[26] с пруссаками – взятый в солдаты, угрюмо чернил ложе ружья. Он не подымал ни на кого глаз. Верхняя губа и нос у Прохорова были вспухшими, под глазами лиловели огромные синяки: капрал изувечил Прохорова за то, что он никак не мог постичь позитуру. Одно плечо у него всегда было выше другого, а когда маршировал с ружьем, то шатался из стороны в сторону.
– И что ты, Ванюха, такой косолапый? Другой в неделю всю позитуру поймет, а с тобой капрал, поди, уж третью бьется! – говорил солдат, беливший перевязь.
– Лучше б я цельный день каменья ворочал, – сумрачно ответил Прохоров. – Неспособен я к этому делу…
– Бьют, брат, везде! Такая уж наша солдатская доля! – сказал мушкатер, чернивший суму. – Теперь в каждом полку так: кто больше бьет солдата, тот, значит, лучший командир. Семь годов как повоевали с пруссаком, так научились у него этой премудрости.
– У нас еще что, – прибавил старый солдат. – А вот, сказывают, в Нашебургском полку станок такой есть: поставят солдата, завинтят его – и стой в станке пять часов!
– Это зачем же? – спросил Прохоров.
– Приучить, чтоб не гнулся, не горбился…
– А верно. Ведь как лубки впервой к коленям подвяжут, до чего неловко, а потом пообыкнешь и без лубков ходишь, не сгибая колен, – согласился старый мушкатер.
– Воронов, к поручику! – крикнул издали капрал.
Воронов вскочил и стал торопливо приводить себя в порядок.
«Зачем это? – думал он. – Может быть, к себе в деревню отправит? Ведь плотника же выпросил у командира полка ротный пятой роты и отослал к себе в поместье. Куда бы ни послали, все лучше, чем в карауле стоять. Мундир, штаны тесны, ни повернуться, ни сесть. Жарко, сало с волос за воротник течет. Стоишь как огородное чучело. Бабы смеются».
И он побежал к ротному.
Но догадка Воронова оказалась неверной. Поручик ошеломил его: Воронова откомандировали из Смоленского пехотного полка в Суздальский, который стоял на непременных квартирах в Новой Ладоге. Полковой командир обменял Воронова, который был сапожником, на гренадера-суздальца, умевшего хорошо завивать волосы. Полковник Суздальского полка, видимо, больше ценил сапожника, нежели куафера.
Воронов тут же получил ордер и должен был немедля отправляться в Новую Ладогу. Суздальский гренадер уже пришел в Шлиссельбург, в Смоленский полк.
– Авось там, в Суздальском полку, командир полегче, – сказал Прохоров, когда Воронов собирался в дорогу.
II
В Новую Ладогу Воронов пришел под вечер четвертого дня пути. Подходя к Ладоге, он у санкт-петербургской заставы увидал издалека на лугу ряды палаток.
«А где же у них плац? Где они маршируют?» – смотрел по сторонам Воронов.
Но нигде ничего похожего на плац-парад он не видел.
Удивляло Воронова и другое: в лагере было тихо – не слышалось ни ругани, ни палок.
В Смоленском полку эти вечерние часы, когда июльское солнце жжет не так сильно, считались самым лучшим временем для маршировки и ружейной экзерциции.[27] С двух часов пополудни и до заката гоняли мушкатеров по пыльному плацу. Отовсюду неслась отборная ругань. Ругались все – офицеры ругали солдат, полковник и секунд-майор перед всем фрунтом хорошо честили подпоручиков и поручиков.
А тут стояла тишина. Только откуда-то доносился стук топоров.
Когда Воронов подошел поближе к лагерю, он увидел за палатками четыре свежих желтых сруба. Солдаты рубили, строгали. Несколько человек сваливали привезенные бревна. А немного поодаль, за срубами, виднелись тонкие деревца молодого сада. Капральства два солдат возились в саду – окапывали деревья, расчищали дорожки.
У них, в Смоленском, полковник отправил всю 6-ю роту к себе в поместье под Новгород на сенокос, десятка два солдат выпросил у командира секунд-майор в свое имение.
«Не из Ладоги ли и сам полковник Суздальского полка? – подумал Воронов. – Наверное, ему и строят дом. И сад, должно быть, его».
Воронов подошел к ближнему срубу.
Постройку уже подвели под самую крышу – ставили стропила. Вверху, на последнем венце, стопорами в руках сидели солдаты. Если б не кожаные гренадерки на головах, нельзя было бы и сказать, что это мушкатеры: по положению, они с 15 апреля носили не красные, а белые штаны и ничем не отличались от обыкновенных мужиков.
Перед срубом, поставив ногу на свежее бревно, стоял спиной к Воронову небольшого роста человек в белой куртке. Он был без шляпы.
– Бог помощь! – сказал Воронов, подходя.
Человек, стоявший спиной к Воронову, обернулся. На Воронова глядели быстрые голубые глаза. Большой лоб человека был покрыт капельками пота.
– Спасибо, служивый! – ответил голубоглазый человек. – Откуда и куда путь держишь? Уж не из Смоленского ли полку?
– Так точно! – браво ответил Воронов, по привычке вытягиваясь и глядя, как велено в уставе: быстро и весело.
«Должно быть, сержант какой – смотрит за постройкой», – сразу мелькнула мысль.
– Прислали взамен парикмахтера.
– Да, да, знаю. Вот и хорошо, – улыбнулся голубоглазый человек. – Стало быть, ты сапожник?
– Сапожник, вашбродие.
– Водку пьешь?
– Пью, вашбродие!
– Звать как?
– Воронов.
– На ворона мало похож: курнос! – определил голубоглазый человек, оглядывая с ног до головы Воронова. – А ну-ка, покажи, как у вас, в Смоленском, клинки точат? – неожиданно сказал он, шагнул к Воронову и сам выхватил из ножен его полусаблю.
Клинок был весь в ржавчине. Голубые глаза помрачнели и чуть прикрылись тяжелыми веками.
– Так и знал: эфес блестит – глазам больно, а клинок – помилуй Бог какой! Хороши вояки, нечего сказать!
Воронов залился краской.
– У нас, ваше благородие, первое дело, чтоб эфес горел, – извиняющимся тоном сказал он, вкладывай клинок в ножны.
– А ружье как? – спросил голубоглазый, протягивая руку.
Воронов снял с плеч ружье.
– Ружье-то вычищено, – уверенно сказал он.
Голубоглазый человек повертел в руках ружье. Оно все гремело: в прикладе была высверлена довольно большая дыра, в которой перекатывались, звенели стеклышки, черепки.
Голубоглазый удивленно посмотрел на Воронова:
– Эти побрякушки зачем?
– Их высокоблагородие наш полковник велели так сделать, чтоб, дескать, громче было. Когда зачнем кидать ружье на плечо аль на караул, чтоб стучало, – все равно как орех щелкнул!
Солдаты молча улыбались. Голубоглазый человек неодобрительно покачал головой.
– А много ль раз за лето у вас в полку стреляли? – спросил он. – Поди, ни разу?
– Так точно, ваше благородие, ни разу! – признался Воронов.
– Вот то-то! Ну ничего, у нас постреляешь! Лети, Ворон! – кивнул голубоглазый человек, возвращая Воронову ружье. – Рост у тебя хорош, лети в первую роту к капитану Кутузову. Да ступай прежде всего к Волхову – умойся: ишь запылился как! Солдат должен быть чист, опрятен!
– Слушаюсь! – ответил Воронов, поворачиваясь кругом.
– Да запомни: пить у нас где хочешь пей, только не в кабаке! – крикнул он вдогонку Воронову.
Полчаса спустя Воронов, определенный в капральство и получивший место в палатке, шел с мушкатером к Волхову.
– Значит, это училище для полка строят, а дальше – полковые конюшни? И сад, стало быть, тоже полковой? Вон оно что-о! А скажи-ка, приятель – расспрашивал он у мушкатера, – с кем это я разговаривал? В белом кафтане, без шляпы. Офицер он аль кто?
– Маленький, быстрый такой? Глаза голубые, а в лице худощавый?
– Во-во-во, – узнал по описанию Воронов.
– Это ж и есть наш полковой командир, Александра Васильич.
26
Семилетняя война (1756–1763) между Австрией, Россией, Францией, Испанией, Саксонией, Швецией – с одной стороны, и Пруссией, Великобританией и Португалией – с другой. Вызвана обострением англо-французской борьбы за колонии и столкновением агрессивной политики Пруссии с интересами Австрии, Франции и России.
27
Экзерциция – ученье.