Страница 85 из 97
Мне потребовалось много времени, чтобы оправиться после того, как Верити воспользовался моей силой. И еще больше для того, чтобы полностью осознать, что сделал со мной Гален, затуманив мое сознание. Думаю, что, несмотря на совет Верити, я попытался бы выяснить с ним отношения, если бы Гален не покинул замок. Он уехал вместе с кавалькадой, направляющейся в Джампи, чтобы с ней добраться до Фарроу, где у него были родственники. Ко времени его возвращения я уже сам должен был быть на пути в Джампи, так что Гален оказался вне пределов моей досягаемости.
И снова в моем распоряжении было слишком много свободного времени. Я по-прежнему ухаживал за Леоном, но на это уходило не больше часа или двух в день. Мне не удалось больше ничего узнать о нападении на Баррича, и сам он явно не собирался смягчиться в отношении ко мне. Однажды я прогулялся в город, но когда забрел к свечной лавке Молли, окна там оказались наглухо закрыты ставнями. В ответ на мои расспросы в лавочке по соседству мне сказали, что свечная закрыта уже больше десяти дней и если я не хочу купить кожаную сбрую, то лучше мне будет пойти по своим делам и не отвлекать честных людей от работы. Я вспомнил парня, с которым в прошлый раз видел Молли, и в приступе обиды горячо пожелал, чтобы им не было хорошо друг с другом.
Без всякой на то причины, кроме одиночества, мне вдруг захотелось поговорить с шутом. Никогда прежде я не пытался искать встречи с ним. Оказалось, что найти его гораздо сложнее, чем я мог себе представить.
После нескольких часов унылых блужданий по замку в надежде встретить его я набрался храбрости, чтобы зайти в его комнату. Я уже много лет знал, где она находится, но никогда там не бывал, и не только потому, что она была расположена в малопосещаемой части замка. Шут всегда держался особняком и сам выбирал, когда и с кем он будет говорить и насколько откровенно. Он жил на верхнем этаже башни. Федврен говорил, что раньше в тех комнатах работали над картами, поскольку оттуда открывался хороший обзор. Но позднейшие пристройки заслонили вид, и теперь для составления карт использовали другие, более высокие башни, а эту отдали шуту.
Я взобрался наверх в канун праздника Сбора Урожая. День выдался жарким и душным. Стены башни были глухими, если не считать амбразур для лучников. Солнечный свет почти не проникал сквозь них, в узких лучах танцевали пылинки, потревоженные моими шагами. Сначала мне казалось, что в полумраке башни чуть прохладнее, чем на улице, но по мере того, как я взбирался наверх, воздух как будто становился все более горячим и спертым, а на последнем этаже дышать и вовсе было нечем. Я устало постучал кулаком в прочную дверь.
— Это я, Фитц! — крикнул я, но неподвижный горячий воздух заглушал мой голос, как мокрое одеяло душит пламя.
Может, это сойдет в качестве предлога? Дескать, я не знал, услышал ли шут меня, и зашел посмотреть, дома ли он. Или сказать, что мне было так жарко и я так хотел пить, что зашел в его комнату в поисках воды и свежего воздуха? А, все равно, решил я. Я положил руку на щеколду, она поднялась, и я вошел внутрь.
— Шут? — крикнул я, хотя уже почувствовал, что его здесь нет. Не так, как я обычно ощущал присутствие или отсутствие людей. Просто все в комнате будто замерло в тишине и неподвижности. И все же я застыл в дверях и, разинув рот, уставился на раскрывшуюся мне душу.
Тут был свет, и цветы, и изобилие красок. В углу стояли ткацкий станок и корзины с прекрасными тонкими нитками разных ярких цветов. Сотканное покрывало на постели и занавеси на открытых окнах были покрыты геометрическими узорами, из которых каким-то образом складывались цветущие поля под синим небом. Я никогда прежде не видел ничего подобного. В широкой глиняной миске с большими водяными цветами плавал изящный серебряный лебедь. Дно миски было засыпано яркими камешками. Я пытался вообразить бесцветного циничного шута среди этих красок и искусно сработанных вещей. Я сделал еще шаг в комнату и увидел нечто, от чего мое сердце упало.
Младенец. Вот что я подумал вначале и сделан еще два шага, остановившись подле корзиночки, в которой он лежал. Но это был не живой ребенок, а кукла, сделанная так искусно, что я почти ожидал увидеть, как маленькая грудь приподнимется в дыхании. Я протянул руку к бледному нежному личику, но не посмел коснуться его. Изгиб бровей, закрытые веки, слабый румянец, покрывавший крохотные щечки, даже крошечная рука, лежащая поверх одеяльца, были столь прекрасны, столь совершенны, что трудно было поверить, что они сделаны человеком. Я не мог себе представить, из какой тончайшей глины был вылеплен младенец, чья рука нарисовала тоненькие изогнутые реснички. Крохотное покрывало было украшено вышивкой с анютиными глазками, голова куклы покоилась на атласной подушечке. Я не знаю, сколько времени я простоял там на коленях, так тихо, словно это действительно был настоящий спящий ребенок. Но наконец я встал, пятясь вышел из комнаты шута и тихонько прикрыл за собой дверь. Я медленно спускался вниз по мириадам ступеней, разрываясь между страхом, что я могу встретить поднимающегося мне навстречу шута, и обретенным знанием, что среди обитателей замка, оказывается, есть еще один человек, который по меньшей мере так же одинок, как и я.
Ночью меня вызвал Чейд, но, когда я пришел, выяснилось, что он пригласил меня лишь затем, чтобы просто повидаться. Мы сидели почти безмолвно перед холодным очагом, и я думал о том, что он выглядит старше, чем когда-либо. Чейда, как и Верити, что-то сжигало изнутри. Его костлявые руки казались почти высохшими, белки глаз покрывала красная сетка сосудов. Он нуждался в сне, но вместо этого решил позвать меня. И тем не менее он сидел неподвижно, почти не прикасаясь к еде. В конце концов я решил помочь ему.
— Ты боишься, что я не смогу это сделать? — тихо спросил я его.
— Что сделать? — рассеянно произнес он.
— Убить горного принца, Руриска.
Чейд посмотрел на меня. Молчание длилось долго.
— Ты не знал, что король Шрюд поручил мне это? — запинаясь, спросил я.
Он медленно вновь повернулся к пустому очагу и уставился туда так, словно там играло пламя.
— Я только изготавливаю инструменты, — произнес он наконец. — А другой их использует.
— Ты думаешь, что это плохое поручение? Неправильное? — Я набрал полную грудь воздуха. — Судя по тому, что мне было сказано, ему все равно недолго осталось. Может быть, это будет почти милосердием, если смерть придет к нему тихо, ночью, вместо того чтобы…
— Мальчик, — тихо сказал Чейд, — никогда не пытайся строить из себя того, кем ты не являешься. Мы убийцы. Не посланцы милосердия мудрого короля. Убийцы на политической службе, несущие смерть во имя процветания нашей монархии. Вот что мы такое.
Пришел мой черед погрузиться в созерцание призрачного пламени.
— Ты говоришь так, чтобы мне было труднее. Труднее, чем могло бы быть. Почему? Почему ты сделал меня тем, кто я есть, если теперь пытаешься ослабить мою решимость?… — Непроизнесенное слово умерло у меня на губах.
— Я думаю… не обращай внимания. Может быть, во мне говорит что-то вроде ревности. Мой мальчик… Пожалуй, я удивлен тем, что Шрюд решил использовать тебя, а не меня. Может быть, я боюсь, что пережил мою полезность ему. Может быть, теперь, когда я знаю тебя, я хотел бы никогда не приниматься за то, чтобы сделать тебя… — Теперь уже Чейд оборвал себя на полуслове.
Он умолк, и мысли его ушли туда, куда слова не могли за ними последовать. Мы сидели, размышляя о моем задании. Это было не служение королевскому правосудию. Это не был смертный приговор за преступление. Это было просто устранение человека, стоявшего на пути короля к еще большему могуществу. Я сидел неподвижно, пока мне в душу не закрались сомнения, выполню ли я поручение Шрюда. Тогда я поднял глаза на серебряный фруктовый ножик, воткнутый в каминную доску Чейда, и понял, что знаю ответ.
— Верити выразил недовольство тем, как с тобой обращаются, — внезапно сказал Чейд.