Страница 77 из 97
Она могла говорить разумно, если хотела или если очень сильно желала получить какой-то предмет. Если она говорила по собственному желанию, то, как правило, чтобы обвинить меня в том, что я что-то украл у нее, или чтобы бормотать в мой адрес угрозы, если я немедленно не дам ей какой-то предмет, который она решила получить. Ее обычное отношение ко мне было подозрительным и полным ненависти. Она игнорировала мои попытки нормально разговаривать, но, не давая ей пищи, я мог добиться ответов на мои вопросы в обмен на еду. У Нетты сохранились ясные воспоминания о родне, но она не испытывала совершенно никакого интереса к тому, что с ними сталось. На вопросы о семье она отвечала так, будто ее спрашивали о вчерашней погоде. О "перековке" она говорила только, что их содержали в трюме корабля и там было мало еды, а воды едва хватало, чтобы выжить. Ее не кормили ничем необычным, насколько она могла вспомнить, и никто не трогал ее. Таким образом, Нетта не могла предоставить мне ничего, что могло бы помочь понять механизм самой "перековки". Это было для меня большим разочарованием, потому что я надеялся, что, узнав, как это было сделано, я смогу догадаться и как исправить это.
Я пытался вернуть Нетте человеческий облик, но тщетно. Она, казалось, понимала мои слова, но не реагировала на них. Даже когда ей давали два ломтя хлеба и предупреждали, что она должна сохранить один до завтра, или останется голодной, она бросала второй кусок на пол, ходила по нему, а утром съедала разбросанные крошки, не обращая внимания на прилипшую к ним грязь. Нетта не проявляла никакого интереса к вышиванию или какому-нибудь другому занятию и даже к ярким детским игрушкам. Если она не ела или не спала, она удовлетворялась тем, что просто сидела или лежала. Ее сознание было таким же праздным, как и ее тело. Когда ей предлагали конфеты или печенье, она поглощала их, пока ее не начинало рвать, и после этого снова принималась есть.
Я пользовал Нетту различными эликсирами и травяными чаями. Укреплял, парил, очищал ее тело. Холодные и горячие обливания не производили никакого эффекта и только раздражали ее. Я заставлял ее спать целые сутки, но ничего не изменилось. Я давал ей эльфийскую кору, чтобы она не смогла спать две ночи, но это только испортило ей характер. Некоторое время я баловал ее подачками, но, так же как и тогда, когда я ставил перед ней жесточайшие ограничения, это было ей безразлично и ничего не меняло в ее отношении ко мне. Будучи голодной, Нетта могла быть вежливой и приятно улыбалась, если ей приказывали, но как только она получала еду, на дальнейшие требования не обращала никакого внимания.
Она была злобной и жадной по отношению к своей территории и принадлежащим ей вещам. Неоднократно она пыталась напасть на меня только потому, что я слишком близко подходил к пище, которую она поедала, а однажды потому, что она решила получить кольцо с моего пальца. Она регулярно убивала мышей, которых привлекала ее неподвижность, с поразительной быстротой хватая их и швыряя о стенку. Однажды в ее комнату забрела кошка, и ее постигла та же участь. У Нетты, по-видимому, не было никакого чувства времени, прошедшего после "перековки". Она могла дать хороший отчет о прежней жизни, если получала такой приказ, когда была голодна, но дни после "перековки" были для нее одним долгим "вчера".
От Нетты я не смог узнать, было ли что-то дано ей или отнято у нее во время "перековки". Я не знал, было ли это "что-то" съедено, понюхано, услышано или увидено. Я не знал даже, было ли это делом человеческих рук и искусства или работой морского демона, над которым обладают властью островитяне, если верить словам некоторых из них. После долгого и изнурительного эксперимента я не узнал ничего.
Однажды вечером я дал Нетте с водой тройную дозу снотворного. Ее тело было вымыто, волосы причесаны, и я отослал ее обратно в город, чтобы там ее достойно похоронили. По крайней мере одна семья могла положить конец истории "перековки". Множество других должны месяцами и годами мучиться, не понимая, что стало с тем, кого они некогда любили. В большинстве случаев лучше было бы не знать. К тому времени было около тысячи душ, о которых было известно, что они "перекованы"».
Баррич сдержал слово. Он больше не имел со мной ничего общего. Я не был больше желанным гостем в конюшне и на псарне. Коб находил в этом особенно жестокое удовольствие. Он часто уезжал с Регалом, но когда бывал в конюшнях, он нередко стоял на входе и не давал мне войти.
— Позвольте мне привести вашу лошадь, мастер, — говорил он подобострастно. — Главный конюший предпочитает, чтобы за лошадьми в стойлах ухаживали грумы.
И я должен был стоять, как какой-то никчемный лордик, пока Уголек седлали и приводили ко мне. Коб лично убирал ее стойло, приносил ей еду и чистил ее, и то, как она отзывалась на его заботу, разъедало меня, словно кислота. «Она всего лишь лошадь, и не в чем ее винить», — говорил я себе. Но это была еще одна утрата.
Внезапно у меня оказалось слишком много времени. Утро я всегда проводил за работой для Баррича. Теперь эти часы принадлежали мне. Ходд была занята тем, что учила защите зеленых новичков. Я мог тренироваться вместе с ними, но всему этому я давно научился. Федврен уехал на все лето, как делал каждый год. Я не мог придумать способа, как извиниться перед Пейшенс, а о Молли боялся и думать. Даже мои набеги на таверны Баккипа я теперь совершал в одиночестве. Керри стал помощником кукольника, а Дирк ушел в матросы. Я был один и без дела.
Это было горестное лето, и не только для меня. В то время как я был одинок и полон горечи и вырастал из своей одежды, пока я огрызался и рычал на каждого, кто имел неосторожность заговорить со мной, пока напивался до бесчувствия по нескольку раз в неделю, я все-таки знал, как тяжело приходится Шести Герцогствам. Пираты красных кораблей, дерзкие, как никогда раньше, опустошали наши побережья. Этим летом вдобавок к угрозам они наконец начали предъявлять требования. Зерно, стадо, право брать все, что они захотят, из наших морских портов, право причаливать и жить за счет нашей земли и людей, забирать крестьян в качестве рабов… Каждое новое требование было унизительнее предыдущих, и хуже требований были только «перековки», следующие за каждым королевским отказом.
Простые люди покидали морские порты и прибрежные города. Их нельзя было винить в этом, но в результате наша береговая линия становилась еще более уязвимой. Нанимали все больше и больше солдат, а следовательно, росли налоги, чтобы было чем им платить, и народ роптал под бременем налогов и страха перед пиратами красных кораблей. Еще более странными были островитяне, которые приплывали к нашим берегам в семейных кораблях, оставив позади корабли боевые, и умоляли наших людей о приюте, рассказывая дикие истории о хаосе и тирании на Внешних островах, где пираты красных кораблей получили полную власть. Но нет худа без добра. Их можно было дешево нанять в солдаты, хотя не многие полностью доверяли им, а их рассказы о Внешних островах могли удержать всякого от попытки пойти навстречу требованиям пиратов.
Примерно через месяц после моего возвращения Чейд открыл для меня свою дверь. Я был обижен, что у него не нашлось для меня времени раньше, и поднимался по ступеням медленнее, чем когда-либо. Но когда я вошел в его комнату, Чейд оторвался от ступки, в которой толок какие-то семена, и лицо его было серым от усталости.
— Рад видеть тебя, — сказал он, но в его голосе я не услышал ничего похожего на радость.
— Значит, ты поэтому так быстро меня позвал? — кисло заметил я.
Он отставил ступку.
— Прости. Я думал, что тебе может понадобиться время, чтобы прийти в себя. Для меня эта зима и весна тоже были нелегкими. Может, мы попытаемся покончить с этим временем и продолжим?
Это было мягкое разумное предложение, и я знал, что это мудро.