Борьба за Дарданеллы

Кейс напомнил ему, что если эвакуировать армию из Галлиполи, то она отправится в Египет, а не в Германию. Монро ответил, что не верит, что Египет находится в опасности. «Я тоже, — ответил Кейс, — но правительство намерено послать армию именно туда».

После своего краткого визита Монро больше не возвращался на полуостров, а его начальник штаба вообще ни разу не ступил ногой на берег. И тем не менее, они придерживались твердых взглядов относительно тактической обстановки. Позициям союзников недостает глубины, утверждали они. Кейс отвечал, что море очень глубоко, где еще можно использовать флот, чтобы скрытно и быстро высадить своих солдат? И все равно, говорил Монро, уже слишком поздно думать о наступлении. Не было бы поздно, возражал Кейс, если бы Монро действовал тогда, когда впервые приехал сюда месяц назад. И даже сейчас еще не поздно.

И так продолжалось раз за разом, и никто не менял своего мнения. После одной из своих вспышек Кейс попытался ослабить напряжение, поинтересовавшись, как нога генерала. «Скоро все будет в порядке, — ответил Монро, — чтобы встать и пнуть кое-кого по корме». — «Конечно, вы имеете в виду турок?» — поинтересовался Кейс. Но Монро не имел в виду турок.

Не добившись результата в штабе, Вэмисс и Кейс попробовали вновь договориться с Бёдвудом и его подчиненными генералами. Здесь им повезло больше, потому что солдаты были глубоко потрясены штормовой погодой и опасности отхода перевешивали опасности удерживания позиций. Более того, из турецких окопов шло много дезертиров, что свидетельствовало о том, что боевой дух противника пал очень низко.

На совещании в Имбросе несколько командиров заявили, что они готовы пересмотреть свое отношение к выводу войск. На эти маневры Монро ответил тем, что запретил Бёдвуду и другим генералам вести без его ведома какие-либо дискуссии с Вэмиссом и Кейсом.

Но своих настоящих союзников эти два моряка нашли в Лондоне. Лорд Керзон, бывший членом Комитета по Дарданеллам (ныне еще раз переименованного в Военный комитет), вдруг стал проявлять повышенную активность. Он был возмущен перспективой больших жертв при эвакуации, и в убедительной форме напомнил кабинету, что среди генералов на Галлиполи нет полного единодушия. Монро стоит на своем, отмечал Керзон, но он составил свое мнение за сорок восемь часов поездки на место после прибытия на полуостров, после поверхностного знакомства с фронтом. Другие генералы не раз меняли свое мнение и могут сделать это вновь.

Этому шагу нашлось подтверждение в виде второго документа от Хэнки, который вернулся на свое место секретаря Военного комитета. Если войска будут выведены, возражал Хэнки, Турция получит возможность бросить все свои силы на Россию и британские владения на Ближнем Востоке. Даже возникает опасность того, что Россия подпишет сепаратный мир. Он заявлял, что поскольку десант в Салониках потерпел неудачу, то новые дивизии, направляемые для его подкрепления, следует вместо этого послать в Галлиполи. Эта идея пришлась по душе Китченеру. Даже в этот одиннадцатый час он вновь был готов изменить свое мнение, и к Вэмиссу ушли телеграммы с вопросом, может ли он перевезти войска из Салоник в Галлиполи. Кейс поспешил в Салоники, чтобы сделать необходимые приготовления.

Монро тупо держался своего. «Нет, — заявил он, — я все равно не могу атаковать». Даже если он получит эти подкрепления, он не сможет их использовать. Тем не менее, в первый раз он был тронут, и как-то, расслабившись, Линден-Белл сказал Кейсу: «Да, мы это имеем в виду, мы собираемся этим заняться, вы своего добились». Это было 4 декабря, и агония затянулась на короткое время, в тот период, как в Лондоне кабинет все еще колебался и искал подсказки.

Решающий голос в голосовании оказался на стороне французов и русских: они заявили британцам, что Салоники оставлять нельзя, и 7 декабря кабинет окончательно решил «сократить фронт путем эвакуации войск из сектора АНЗАК и Сувлы». Вэмисс был поражен, услышав эту новость. Он послал серию телеграмм в Лондон, утверждая, что, если необходимо, флот готов «действовать в одиночку». «Поэтому для армии остается практически полностью перерезать турецкие коммуникации, уничтожить большие склады на берегах Дарданелл», — писал он. «Мысль об эвакуации, — доказывал он Бальфуру. — высмеивается самими солдатами в Галлиполи, особенно в АНЗАК. Следует посоветоваться с Бёдвудом».

Но уже было слишком поздно. Адмиралтейство не решалось действовать в одиночку, особенно когда де Робек находился в Лондоне и давал противоположные советы. 10 декабря оно еще раз отклонило призывы Вэмисса. И хотя он еще несколько дней продолжал спорить, он был побежден, а Монро выиграл. Подавленные и расстроенные, армейцы и моряки занялись подготовкой планов к выводу войск.

Кроме Бёдвуда, Кейса и одного-двух других офицеров, почти все пионеры ушли. Гамильтон и де Робек были в Англии, Китченер уже не был предводителем, как это было во время апрельской высадки, и его оппонентам становилось ясно, что с провалом в Дарданеллах его можно будет наконец-то свергнуть. Черчилль с его репутацией на нижайшем в карьере уровне готовился к отставке в связи с конфликтом с Фишером и даже по более мелким причинам. В ходе заключительных переговоров по Галлиполи Асквит реформировал Военный комитет, и там не нашлось места человеку, который в тот момент нес наибольшую ответственность за трагедию, перед которой они стояли сейчас. Черчилль в ноябре произнес последнюю речь в палате общин, а затем отправился во Францию, чтобы сражаться в окопах.

На турецкой стороне остался Лиман, но Кемаль ушел. После августовских боев Кемаль стал пашой, и он продолжал вести жизнь заколдованного от опасностей на фронте. Он был убежден, что его никогда не ранят, и в самом деле, казалось, что ничто ему не может повредить. Пока другие умирали, он небрежно шагал среди пуль. Однажды Самсон чуть не убил его. Летя низко над турецкими окопами, коммодор авиации увидел штабную машину с тремя пассажирами, один из которых выглядел как генерал (это был сам Кемаль). Самсон спикировал и сбросил две бомбы. Машина тут же остановилась, все трое выскочили и бросились к канаве. Самсон улетел в сторону и двадцать минут выполнял виражи, пока не заметил, что турки возвращаются к машине. Он снова сделал пике и на этот раз разбил ветровое стекло. Но при этом попал в водителя, Кемаль остался без единой царапины. Вскоре после этого, однако, его здоровье ухудшилось из-за истощения и нервного напряжения, и ему не помогали никакие дозы таблеток или инъекций. В начале декабря его эвакуировали с полуострова.

А затем еще одна жертва, которая была даже ближе к заслуженному наказанию за Дарданеллы. Вангенхайм, непримиримый противник Черчилля, человек, который начал все это, введя «Гебен» в Черное море, умер. В течение первой половины лета его здоровье неуклонно ухудшалось, и в июле он уехал в отпуск в Германию. Когда он вернулся в октябре в Константинополь, лицо его было искривлено, один из глаз закрыт черной повязкой, а сам он был нервозен и в подавленном настроении. Он приехал в американское посольство, и Моргентау описывает конец этой последней их встречи: «Вангенхайм встал, собираясь уходить. При этом у него перехватило дыхание, а ноги разошлись в стороны. Я подскочил к нему и, подхватив его, не дал ему упасть». Моргентау довел его до машины. Спустя два дня с Вангенхаймом за обеденным столом случился инфаркт, и он не пришел в сознание до самой смерти. Умер он 24 октября и был похоронен в парке в летней резиденции германского посольства в Терапии, в том самом уголке Босфора, где в былые дни посол с телеграммой в руке так часто то появлялся, то исчезал в зависимости от перемен в германском политическом климате.

Энвер держался со все той же наглой уверенностью, но в душе уже не был столь же тверд. В последние дни ноября и в начале декабря он не раз заезжал к Моргентау с просьбой обратиться к президенту Вильсону использовать свое влияние, чтобы положить конец войне. Он признавал, что Турция после двенадцати месяцев войны оказалась в критическом положении, ее поля заброшены, бизнес в застое. Кампания в Галлиполи поглощает все. В это время ни Энвер, ни Лиман, ни кто-либо другой не имел представления о том, что происходит в британском лагере. Они не видели впереди ничего хорошего, а мысль о выводе войск союзников с полуострова никогда не приходила им в голову.