Страница 42 из 87
«Из этого страшного пространства не доносилось ни звука, — вспоминает австралийский историк этой кампании, — но тут и там раненые или умирающие молча лежали без помощи и без надежды на нее под солнцем, ярко светившим с безоблачного неба, мучительно переворачиваясь с боку на бок или медленно поднимая руку к небесам».
Медицинский персонал предупредил Бёдвуда, что совершенно независимо от чувств гуманности мертвых надо похоронить как можно быстрее, иначе в армии распространится инфекция. Когда солнце перевалило за полдень и не было никаких признаков, что турки возобновят атаки, он послал Обри Герберта к Гамильтону на борт «Аркадиана» с запросом, сможет ли тот организовать перемирие.
Странной фигурой был Герберт на этом анзакском плацдарме — на самом деле он был бы странен в любой армии на любом поле боя: член парламента, ставший солдатом, эксцентрик, поэт и ученый, который, вовсе не питая ненависти к туркам, был увлечен ими. Это не означало, что он был нелоялен, — он был убежден, что турок надо разгромить, — но он очень хорошо знал Турцию и турецкий язык и верил, что, если бы политики лучше вели дело, турок можно было бы превратить в союзников. Из всей группы, что была с Рупертом Бруком в Александрии, он более всего был одержим идеями, и, несмотря на близорукость, импульсивные и несдержанные манеры, он был очень смелым человеком и хорошо разбирался в сути вещей. Гамильтону было приятно иметь этого человека, образованного офицера у себя в штате в звании подполковника, но в своем дневнике он отметил его «излишнюю неортодоксальность», то есть свободное обращение с идеями.
Герберт предпочел заняться разведкой на линии фронта в АНЗАК, и отправился на войну в стиле джентльмена-авантюриста XIX века. На Лемносе были наняты слуги, приобретены подходящие лошади и мулы, собран необходимый набор вещей, и он отправился на полуостров с необыкновенной коллекцией греческих и ливанских переводчиков. Почти сразу же возникли проблемы с персоналом. На плацдарме АНЗАК бушевала шпиономания — боязнь шпионов, похоже, эндемична: при любом кризисе в любой военной кампании, — и его переводчиков арестовывали по четыре-пять раз за день. Как-то ужасный град шрапнели обрушился на укрытие Герберта, и повар, грек по имени Христофер из Черной Лампы, объявил со слезами на глазах, что покидает его, хотя, почему через два часа, а не через две минуты, объяснить не смог. Среди этих и других домашних проблем Герберт продолжал работать, допрашивая турецких пленных и выступая в роли некоего всеобщего советника командиров по всем вопросам, относящимся к обычаям и характеру врага.
Его методы пропаганды были очень прямолинейными. Он выползал из передовых окопов и оттуда обращался к солдатам противника на их собственном языке, призывая их дезертировать, обещая им хорошее обращение и отмечая, что истинная ссора у союзников не с турками, а с немцами. Временами он оказывался в окопах, напрямую связанных с вражескими укреплениями, и, лежа среди мертвых тел, он обращался к туркам, отделяемый от них лишь мешками с песком. Иногда они его слушали и вступали с ним в споры. Чаще ему отвечали ручными гранатами — по этой причине Герберта не очень любили в войсках АНЗАК, а в Константинополе одна из газет объявила, что на плацдарме АНЗАК кто-то занимается подлыми попытками отвлечь турок от исполнения обязанностей, имитируя молитвы муэдзина.
Сейчас Герберту предстояло изложить Гамильтону дело о перемирии. Он утверждал, что, если не предпринять срочных мер, ситуация станет нетерпимой: наши собственные раненые, как и турецкие, все еще лежат на открытой местности, а под жарким солнцем трупы быстро разлагаются. Гамильтон ответил, что сам не будет выдвигать никаких предложений, потому что враг сделает из этого пропаганду, но, если туркам нравится, пусть предлагают, а он обеспечит им прекращение военных действий на ограниченный период. Наконец было решено, что в турецкие окопы будет брошена записка с этой информацией.
Прошел день 20 мая, и без ведома Гамильтона и Герберта солдаты на фронте взяли дело в свои руки. К вечеру австралийский полковник приказал поднять флаг Красного Креста на равнине у нижнего фланга фронта. Он намеревался отправить санитаров с носилками, чтобы подобрать ряд раненых турок, жалобно стонавших перед его окопами. Но до того, как санитары могли двинуться, турки двумя пулями попали в древко флага и снесли его наземь. Спустя мгновение кто-то выскочил из турецких окопов и побежал к нейтральной земле. Он остановился на бруствере над головами австралийцев, произнес несколько слов с извинениями и затем убежал назад к своим окопам. Немедленно после этого над вражескими траншеями появился флаг Красного Полумесяца и вышли турецкие санитары с носилками. Вдоль линии фронта прекратилась всякая стрельба, и в этой жуткой тишине командир 1-й австралийской дивизии Уолкер встал и направился к врагу. Навстречу ему вышла группа турецких офицеров. Какое-то время они, закурив, стояли на открытом месте, ведя разговор на французском. Было достигнуто соглашение, что они обменяются письмами по вопросу перемирия сегодня в 20.00.
Пока эти события развивались здесь, другая импровизированная встреча с противником состоялась на другом участке фронта. Становилось поздно, и Бёдвуд, лишь только узнав о том, что происходит, издал приказ не производить ночью никаких захоронений. Турецкому офицеру была вручена нота, подписанная помощником генерала. «Если вы желаете перемирия для захоронения ваших погибших, — говорилось в ней, — пришлите в наш штаб вашего штабного офицера с флагом перемирия по дороге Габа-Тепе завтра между 10.00 и 12.00».
На этой стадии ни одна из сторон не чувствовала себя абсолютно уверенной, было тревожное предчувствие, что в любой момент может свершиться какой-нибудь предательский акт, что под прикрытием белых флагов может быть предпринято наступление. И в самом деле, австралийский солдат, находившийся на нейтральной земле, вернулся с докладом, что во вражеских окопах полно солдат, вероятно готовых к атаке. По этой причине австралийцы открыли огонь по группе санитаров, которые все еще бродили в сгущающихся сумерках. Тотчас же турецкая артиллерия возобновила обстрел, и бомбардировка с перерывами продолжалась всю ночь.
Гамильтон говорит, что он очень встревожился, узнав об этих самопроизвольных сделках с противником, и отправил в АНЗАК Брайтуайта, чтобы вести переговоры. От Лимана фон Сандерса пришло следующее письмо, адресованное «Commandant en chef des Forces Brita
«Генеральный штаб 5-й османской армии.
22 мая 1915 года.
Ваше превосходительство!
Я имею честь информировать Ваше превосходительство, что предложения, касающиеся заключения перемирия с целью захоронения мертвых и оказания помощи раненым, нашли мое полное согласие — и что мы руководствуемся единственно чувствами гуманности.
Я наделил полномочиями подполковника Фахреддина подписать договор от моего имени.
Имею честь заверить Вас в моем самом высоком уважении.
Лиман фон Сандерс,
Главнокомандующий 5-й османской армией».
От конференции, состоявшейся в штабе Бёдвуда 22 мая, отдает какой-то фантазией. Герберт под проливным дождем прошел по берегу у Габа-Тепе, и «страшного вида арабский офицер и смущенный турецкий лейтенант» вышли ему навстречу. Они уселись и закурили на поле из алых маков. Тут на лошади подскакал Кемаль с другими турецкими офицерами, им завязали глаза и повели пешком внутрь плацдарма АНЗАК. Офицеры британской разведки хотели создать впечатление, что на берегу воздвигнуто множество проволочных заграждений, поэтому заставляли Кемаля время от времени перешагивать через воображаемые препятствия. Потом турок посадили на запасных лошадей и доставили в блиндаж Бёдвуда на берегу.
Встреча в небольшой пещере проходила в напряженной атмосфере. Как турки со своими золотыми галунами, так и британские генералы в красных аксельбантах пытались создать впечатление, что как раз они не нуждаются в перемирии. Но атмосфера на момент разрядилась с помощью чистого фарса: какой-то австралийский солдат, не зная или не беспокоясь, что происходит в блиндаже, просунул голову из-за брезентового укрытия и требовательно спросил: «Кто из вас, сволочи, взял мой чайник?»