Что было, что будет

— Кровь — не водица, — с надеждой произнес Уилл.

Ему смертельно хотелось курить, но, естественно, полицейские отобрали у него все вещи, включая сигареты и серебряную зажигалку — подарок Стеллы на День отца. «Лучшему папочке в мире», — гласила гравировка. «Бедняжка, — подумал тогда Уилл — Ее ждет разочарование».

— Возможно, старина Мэтт чувствует вину, что мать оставила ему дом. Думаешь, он был ее любимчиком?

На его лице снова промелькнула улыбка.

— Конечно. Ты ведь ее почти не навещал. Я просто рада, что Мэтт может нанять лучшего адвоката, потому что мне это не по карману.

— Да, видимо, денежки у него водятся. Должно быть, он перелопатил целые горы снега.

Оба расхохотались, представив, как Мэтт расчищает заваленный снегом городок. Потом наступило молчание. Дженни поняла, что только сейчас они по-настоящему встревожились.

— Пожалуй, лучше Стелле ни о чем не говорить. Незачем ей знать все это.

— Ха. Ничего не получится. Газеты обязательно что-то разнюхают. Черт возьми, «Бостон геральд» и «Бостон глоуб», вероятно, успели состряпать сенсацию. Нам не удастся скрыть от нее, Джен.

— Тогда скажи мне все, как есть. Раз в жизни скажи правду.

«Лгунишка, лгунишка, на тебе горят штанишки. Какую на этот раз ты выдашь сладенькую историю? Какую очередную дуру обведешь вокруг пальца? Какую бессовестную ложь изобретешь в качестве алиби?»

— Это сделал не я. Клянусь.

Дженни внимательно в него вгляделась, потому что он действительно врал всегда мастерски. Он мог, например, сказать ей на улице, что идет дождь, хотя на небе не было ни облачка, и убедить ее, что она скоро промокнет до нитки. После стольких лет она так и не поняла, можно ли ему доверять.

— Действительно, я сделал заявление. Это правда, — признал Уилл. — Но я так поступил, потому что пообещал Стелле.

— Ну вот, теперь, оказывается, Стелла во всем виновата.

Он рассказал Дженни о том, что случилось в тот вечер, как Стелла раскрыла ему свой секрет в собственный день рождения, как умоляла его сообщить об убийстве, которое, как она видела, должно было скоро произойти. Наконец Дженни все поняла. Так вот какая кара пала на голову Стеллы в тот день, когда ей исполнилось тринадцать. Вот какой у нее появился талант. Она видит смерть, определяет, сколько кому осталось; не дар свыше, а ночной кошмар. И с этим девочка обратилась к Уиллу — вот что главное; она доверилась отцу, а не Дженни. Она верила в него.

Дженни невольно вспомнила о Ребекке Спарроу и всех ее горестях. Однажды она наткнулась на портрет Ребекки, миниатюру, возможно, эскиз к большому портрету, висевшему в библиотеке. Миниатюру когда-то завернули в кусок шелка и позабыли о ней. Дженни никогда бы ее не увидела, если бы случайно не нашла, когда искала в забитом посудой шкафу соусник. Она унесла сокровище в лачугу, развернула шелковую ткань и увидела девочку с длинными черными волосами, которая, похоже, недавно плакала. Девочка до того была похожа на нее, что Дженни даже перепугалась. Словно какие-то ее черты были запечатлены художником за триста лет до ее рождения.

Ребекку Спарроу взяла к себе прачка, жившая у озера. Она объяснила девочке, как добывать из мерзлого картофеля крахмал, чтобы стирать воротнички и манжеты, она приучила ее много работать, пока руки не сотрутся в кровь. Прачка говорила, что лягушка, запрыгнувшая в лохань, приносит удачу. Девочка быстро поняла, что, глядя на руки прачек, можно дать этим женщинам на десять лет больше, чем на самом деле. Каждая мозоль свидетельствовала о той жизни, что они вели. Каждый рубец от ожога подтверждал их мужество.

Едва Ребекке исполнилось тринадцать, как старуха, взявшая ее к себе, внезапно умерла. Тогда Ребекка сама стала прачкой. Это была ее судьба, это был ее долг, ничего другого она не умела. Она построила вторую лачугу в лесу, чтобы варить мыло из золы и жира — дело это дымное и неприятное; мыловарню следовало отдалить от того места, где спишь. Когда Ребекка переходила из одной хижины в другую по тропинке, где сейчас ничего не растет, ее ноги становились зелеными, ведь тогда там было полно лесных фиалок, копытня и лапчатки. Дженни так и не узнала, был ли написан тот портрет, что она нашла, до или после тринадцатого дня рождения Ребекки. Она догадывалась, что Ребекка получила его вместо оплаты за выстиранное белье. Портрет был слишком красив, чтобы оставить его валяться на дне ящика, обернутым в шелк и загнанным в рамку из ясеня. Ясень больше не рос в Юнити; первые поселенцы так яростно его вырубали, что он вообще исчез в этом округе. Дженни решила хранить портрет в мыловарне, где, как ей казалось, ему самое место. Она представляла, как много лет тому назад он висел там на гвоздике. Дженни, у которой были способности к рисованию, тогда же начала создавать собственные миниатюры на крошечных кусочках холста или древесины, используя кисточку в один лошадиный волос и увеличительное стекло, найденное в ящике отцовского стола.

Когда Элинор запретила Дженни видеться с Уиллом, они выбрали местом своих встреч мыловарню; очень скоро к их желанию примешался витавший в воздухе запах едкого мыла. Окна лачуги никогда не знали стекол; Ребекка даже не стала затягивать их промасленной бумагой, ей хотелось свежего воздуха. И все же хижина легко обогревалась огнем, который Уилл разводил в огромном очаге — когда-то Ребекка кипятила там белье в котлах, подвешенных к железной перекладине. Один из таких костров чуть не разрушил строение, когда Уилл и Дженни были подростками. Они провели в прачечной всю ночь, но Уилл задержался подольше, после того как Дженни ускользнула в Кейк-хаус, чтобы одеться. Тем же утром, сидя на уроке естествознания, Дженни выглянула в окно и заметила дым. Она сразу догадалась, что произошло. Были вызваны три пожарные бригады из соседних городов, не считая местной команды, организованной, как утверждали некоторые, Лиони Спарроу, той самой, что вынимала горячий хлеб из печки голыми руками и могла пройти сквозь огонь, не получив ожогов.

К тому времени, когда пожарные закончили работу, лачуга обгорела и была полузатоплена, но все же выстояла. Дженни еще подумала, не виновата ли в пожаре беспечность Уилла, но, стоя там и наблюдая за последними тлеющими головешками, Уилл с пеной у рта отрицал свою причастность к пожару. Он ел яблоко и одновременно объяснял Дженни, как тщательно затушил огонь в очаге, прежде чем уйти в то утро. Доев яблоко, он швырнул огрызок в догоравшие угольки очага. Есть примета: когда яблочные косточки, брошенные в огонь, с шумом взрываются, значит, где-то поблизости ходит истинная любовь. Но в этот день слышалось только шипение того, что сгорело и разрушилось, да крик ворон над головой.

Элинор Спарроу обвинила Уилла в поджоге. Ее губы скривились, что происходило каждый раз, когда рядом был лгун, но обвинения вскоре пришлось снять. У нее не было ни доказательств, ни свидетелей, к тому же судьей выступал двоюродный брат Кэтрин Эйвери, Морис. Только пятнадцать лет спустя, после рождения Стеллы, когда они жили на Мальборо-стрит, зашла речь о том пожаре. Уилл и Дженни смотрели репортаж в программе новостей о пожарах, захлестнувших калифорнийские каньоны; глядя, как сгорает дотла дом за домом, Дженни заметила что-то насчет внушительного пламени.

«Лачуга занялась быстрее», — сказал тогда Уилл.

Вот тут-то Дженни и поняла, что мать была права. Он стоял там и смотрел, как горит прачечная Ребекки, а затем лгал, глядя Дженни прямо в глаза. Она потеряла тот миниатюрный портрет, которым так дорожила, а ему даже в голову не пришло сказать правду. Так разве можно верить ему сейчас, когда она сидит напротив него в тюремной камере и слушает очередную историю — то ли правду, то ли ложь?

— Я сожалею, знаешь ли, — сказал Уилл на прощание, когда Дженни заторопилась в школу к Стелле, пока до той не дошла новость об аресте отца.

У бывшего мужа было столько причин для раскаяния, что Дженни даже не сообразила, что он имеет в виду.

— Ты о чем?

— О том, что причинял тебе боль.