Страница 36 из 44
— Вы не подскажете, где найти слесаря Виктора? — обратился к ним Иван Иванович.
Старушки сдвинулись теснее, крепко сомкнули полые свои рты и стали глядеть куда-то вдаль. По выражению их глаз было понятно, что вдали они наблюдают что-то крайне возмутительное.
В глубине двора, возле мусорных бачков стоял приземистый мужчина с бумажным кульком в руках. У его ног в кружок расселись штук восемь тощих кошек. Мужчина поминутно заглядывал в кулек и, соблюдая одному ему известную очередность, наделял кошек пищей.
— Ванька, вон он с кошками! — закричал сверху Ужов.
Иван Иванович направился к мусорным бачкам и остановился за пределами кошачьего круга.
— Кранов, говорю вам, в настоящее время нет! — неожиданно обрушился на Ивана Ивановича мужчина с кульком. И, быстрым взглядом оценив действие таких своих слов, уже миролюбиво заключил: — И прокладок тоже нет.
— Мне… — сказал Иван Иванович, — я… — И доверительно сообщил в порядке информации: — Филька умирает.
Мужчина бросил кулек на землю и, перешагнув через сбившихся в кучу кошек, подошел к Ивану Ивановичу вплотную. Посверлив Ивана Ивановича бирюзовыми глазками, строго спросил:
— Чтой-то с ним?
Иван Иванович доложил обстановку. Витька-слесарь, выслушав безвыходные обстоятельства Ужова, дал такое заключение:
— Фильку жалко. Хороший мужик. Но я замка не трону. Ведь если что, Капитолина его меня за хобот и в конверт. Пускай мучается. — И вперевалку зашагал к дому. Иван Иванович поплелся за ним.
— Витька! — заголосил Ужов с балкона.
— Чего орешь? — еще громче Ужова отозвался Витька. — Неудобно!
— Плевать я хотел! Тут все свои…
— Жалко мужика, — обернувшись, бросил слесарь Ивану Ивановичу и скрылся в подъезде.
Иван Иванович снова поднялся к ужовской двери.
— Не может он, Капитолины боится.
— Хрен с ним! Что-нибудь придумаем.
— Филимон, — Иван Иванович поцарапался в дверь. — Знаешь, я начисто забыл, что писал в сценарии. Ты не помнишь? Ну тот, который мы обсуждали на худсовете, не помнишь?
— Не помню. Я свои-то теперь не все помню.
— Плохо дело, — сказал Иван Иванович. — Не знаю, что и придумать…
— Придумал! — крикнул Ужов из-за двери. — Тут рядом кафе «Незабудка». Как выйдешь из подъезда, направо, за угол дома. Направо и по мощеной дорожке шагов триста. Слушаешь?
Иван Иванович кивнул.
— Ванька, ты здесь?
— Да.
— Возьмешь за стойкой бутылку портвейна и попросишь трубочку коктейльную. Слышишь?
— Слышу. Зачем трубочку?
— Чудак! Вставим в замочную скважину. Понял?
— Понял…
— Иди, Ванька.
Иван Иванович пошел.
— Ванька! — позвал Ужов из-за двери.
— Что, Филимон?
— Я на тебя надеюсь, Ванька.
Когда Иван Иванович заворачивал за угол дома, Ужов, перевесившись с балкона, кричал:
— Направо и еще раз направо. Триста шагов. Трубочку не забудь!
В «Незабудке» Иван Иванович ждал, пока барменша сдаст пустую тару, купил портвейн и, конечно, про трубочку забыл. Повернул обратно к «Незабудке» и едва не угодил под «Скорую помощь», которая выскочила из-за кустов.
— Залил зенки, дядя? — только и успел крикнуть Ивану Ивановичу санитар из окна машины, и «Скорая помощь», взвыв, промчалась мимо.
— Просто так трубочек не даем, — объявила барменша. — Возьмите коктейльчик.
Пришлось соглашаться.
— Какой желаете? «Москва»? «Яичный»? «Надежда»?
— «Надежда», — сказал Иван Иванович, забрался на высокую табуретку и подумал: «А вдруг сейчас выпью эту „Надежду“, расслаблюсь, и память вернется. Ведь бывают такие случайные совпадения».
Иван Иванович вынул из бокала трубочку и залпом заглотнул всю порцию.
Потом зажмурил глаза и постарался сосредоточиться.
Сначала перед внутренним взором Ивана Ивановича проплыли ничего не выражающие розовые пятна.
Потом сквозь эту неопределенную муть стало проступать какое-то неясное видение.
«Ну, давай, давай… определяйся!» — внутренним голосом подхлестывал видение Иван Иванович. Видение стало определяться, стали вырисовываться очертания как будто человеческой фигуры.
«Пусть какой-нибудь из моих персонажей», — трепеща молил Иван Иванович.
А виденье между тем оформлялось, становилось объемным, и вдруг Иван Иванович, не открывая глаз, ясно увидел перед собой Витьку-слесаря на фоне помойных бачков.
Иван Иванович застонал и открыл глаза. И сразу же ощутил приторную коктейльную сладость во рту и тяжесть в области печени.
— Сколько с меня? — спросил Иван Иванович и, не дождавшись сдачи, зашагал к ужовскому дому.
У подъезда, выхлестав из берегов бурую лужу, митинговала толпа. В гомоне голосов можно было уловить, что пьяным и дуракам — счастье. На подходе Ивана Ивановича толпа примолкла. Откуда-то из самого центра вывинтился Витька-слесарь и подошел к Ивану Ивановичу вплотную. Доверительно сообщил:
— Дружка вашего на «Скорой» увезли.
— Как увезли? Сердце?
— Может, и сердце…
— Вы дверь открывали?
— Зачем открывать. Он сам выпал. С балкона.
— ?!
— Как вы ушли, он все за угол дома заглядывал, ждал, значит. Ну и вывалился. Да прямо на листы. Его, значит, и спружинило. Он на землю скатился. Ну, без памяти, ясно. Врачи говорят, вроде целый.
— Живой?
— Был живой. Только без памяти, говорю, в полной бессознанке увезли.
Иван Иванович побежал со двора, громыхая по рассыпавшемуся кровельному железу.
— Поразительный случай, — определил врач, возвращая Ивану Ивановичу удостоверение Общества кинолюбов. — Из шока мы его вывели. Обследовали: ни сотрясения, ни царапины. Поразительный случай. Ведь седьмой этаж, не шутки. В сущности, можно его сейчас же выписывать. Но мы денька три подержим для профилактики. Просто поразительный случай.
— Можно его сейчас навестить?
— Пожалуйста. Только мы его изолировали, а то вся больница рвется на него поглядеть.
Иван Иванович прошел за белой докторской спиной по сложному лабиринту лестниц и коридоров и оказался перед дверью с закрашенными белой краской стеклянными филенками.
Врач сунул руку в карман халата, потом хлопнул себя по груди, потом — по лбу.
— Черт. Извините. Ключ забыл. Обождите здесь. — И исчез.
Иван Иванович остался один.
— Филимон, — тихонько позвал Иван Иванович и припал ухом к дверной щели.
— Принес? — неожиданно громко спросил Филькин голос прямо в ухо.
Иван Иванович схватился за сердце и через синтетику плаща ощутил тяжелую твердость бутылки.
— Я… Да…
— А трубочку не забыл?
Иван Иванович, не размышляя, сунул в карман плаща руку и извлек несколько помятую коктейльную трубочку.
— Со мной.
— Давай, Ванька!
Зажав в потном кулаке сорванную шапочку пробки и прикрывая полами плаща бутылку, из горлышка которой в скважину замка уходила трубочка, Иван Иванович ждал появления врача, и его поддерживала только слабая надежда на то, что, может быть, он сейчас спасает талантливого человека.
Снова такси, третье за сегодняшний, такой неудачный день, мчалось по просохшему от майской грозы шоссе, унося Ивана Ивановича за город, за город…
Молодая весенняя травка ровно озеленила недавно еще грязные, размытые тающими снегами обочины. Мелкие листочки придорожных деревьев сквозили, пропуская в переплетения ветвей небесную голубизну.
С поворота, когда машина взлетала на холм, вдруг открывались распаханные поля, синяя зубчатая полоска леса, и, весело отражая не жаркие еще солнечные лучи, поблескивала чистой железной кровлей чья-то новая крыша. Ивану Ивановичу вместе с легким майским воздухом стали залетать в голову сладко волнующие и вряд ли полезные сомнения.
«Ну что из того, что я люблю кино, что я кинолюб? А разве нельзя любить кино и не писать сценарии? Жить вот в этом домике с новой крышей, — потекли расслабленные мысли. — Ведь я крестьянский сын, крестьянский сын… Для чего я пишу? Ведь я не хочу, как тот мой знакомый — лысенький, серенький козлик, — аккуратно загребать копытцем из-под триумфальной арочки гонорарной кассы… Я пишу для того, чтобы… чтобы… А мог бы я не писать для кино? Вообще ничего не писать?» — прямо спросил себя Иван Иванович и не нашел ответа.