Ищи горы

Сценка, описанная офицером, произошла в кабинете Лайвы, бывшем кабинете Изия. Тонака распахнул дверь, поморщился, увидев над головой Лайвы портрет недавнего хозяина это просторной комнаты, прошел к столу и сел без приглашения.

— Я вызвал тебя, чтобы… — начал Лайва, но Тонака прервал его.

— Не знаю, зачем меня вызвал ты, но я сюда пришел, чтобы предложить тебе немедленно освободить Марана.

— Никогда, — заявил Лайва надменно.

— Если через полчаса Маран не будет на свободе, я поверну против тебя и правления Наружную Охрану.

— Ты сам — член Правления.

— Ты не спрашивал моего мнения, отдавая приказ об его аресте.

Лайва насупился.

— Ты видел, что творится вокруг Крепости?

— Я видел не только это. Пока ты сидишь здесь, запершись, я объехал весь город.

— Вот! Этой толпе не хватает только вождя. Ты хочешь дать его ей?

— Я хочу только одного: чтобы человек, сделавший для своей страны столько добра, человек, за которого заступается вся Бакна, был жив и свободен.

— Тонака! Ты не боишься, что я велю бросить тебя в подвалы, к Марану?

Тот издевательски засмеялся.

— Не получится. Я знал, с кем имею дело. Внизу, у ворот, мои офицеры. Мой штаб предупрежден. Ни одна часть Наружной Охраны не поддержит тебя. У тебя есть еще десять минут. Решайся.

И Лайва решился. Подозвав дежурного офицера, он выдавил сквозь зубы:

— Иди вниз. Пусть мне позвонят. Я прикажу. — И Тонаке: — Может, ты сам пойдешь за своим драгоценным Мараном? Пусть знает, кому обязан жизнью и свободой.

Тонака встал, потом сел.

— Не могу, — сказал он глухо. — Мне стыдно смотреть ему в глаза.

Такой вот разговор. Офицер, сломя голову, кинувшийся вниз, пока не передумали — несмотря на тщательный отбор, большая часть охранников сочувствовала отнюдь не Лайве, передал его слово в слово Марану, пока они шли вдвоем от крепостных подвалов к воротам. Как его встретили за воротами, Маран описывать Дану не стал, а сам Дан этого, увы, не видел, сразу после приезда Тонаки с ним связались со станции и потребовали «репортажа» из взбудораженного города. Ослушаться Дан не посмел, к тому же ему и самому было интересно, и он пошел, правда, все-таки пожалел в душе о прежних временах, когда был себе полновластным хозяином… Конечно, с одной стороны, исследовательская группа на станции придавала его работе больше смысла и целенаправленности, но с другой, ему диктовали, что делать. К счастью, он был давно уже на Торене не один, двое засели в Дернии, недавно появился человек в Латании, первой стране на планете, которая на глазах у восхищенных землян приняла конституцию, потеснившую неограниченную монархию, и его дергали не так уж часто, разве что в подобных экстраординарных ситуациях.

В городе происходило примерно то же, что у Крепости, только народу собралось больше. Неизмеримо больше, улицы были полны людей, которые, впрочем, ничего как будто не делали, не шумели, не маршировали, не несли плакатов, а просто стояли или сидели прямо на проезжей части. Молчали и ждали. О том, что Марана выпустили, Дан узнал на площади Расти. Он стоял на ступенях Большого дворца, открыв зрачок телекамеры, приколотой к карману куртки наподобие значка, когда из Малого вышел человек, скрестил над головой руки, призывая к молчанию, и что-то прокричал. По толпе прокатилась волна возбужденных голосов, на несколько минут над площадью поднялся гомон, потом все стихло. И люди стали как-то нехотя расходиться. Дан поспешно сбежал вниз и спросил у первого попавшегося бакна, немолодого, в очках:

— Что случилось?.

— Отпустили, — сказал тот, ошалело глядя на Дана. — Отпустили. Никогда б не подумал. Не было у меня веры в это дело.

— А раз не было, зачем ты здесь? — заметил неодобрительно его сосед.

— Так совесть-то у меня есть…

Дан торопливо пошел к Крепости, но там уже никого не было, где искать Марана, он себе не представлял, Поэта — тем более, оставалось идти к Дору, что он и сделал, но безрезультатно. Словом, Марана он так и не увидел, лишь на следующий день узнал, что за тем пришли, как только стемнело, следили, конечно, весь остаток дня, явились, забрали все из того же бара и, чтобы предотвратить новый взрыв, сразу же передали сотрудникам дернитского посольства…

…Послышались осторожные шаги, и прямо перед Даном возник вестник, один из совсем юных воинов, выполнявших в войске роль связных.

— Охотники, — сказал он повелительно, — вас требует к себе доблестный кехс Лахицин.

Что-то не так с Мараном?! Дан вскочил, за ним медленно поднялся взволнованный Поэт.

— Сейчас? — спросил Дан неуверенно.

— Немедленно. — И перед тем, как пуститься в обратный путь, вестник добавил: — Кехс велел взять с собой бальзамы из горных трав. Для лечения ран.

Когда Дан и Поэт, запыхавшись от быстрой ходьбы, почти бега, подошли к шатру Лахицина, небо над горизонтом начинало светлеть.

Еще издали они увидели кучку людей, собравшихся вокруг человека, лежавшего навзничь на шкуре, разостланной прямо на песке. Возле него на корточках сидел лекарь кехсуна, которого нетрудно было узнать по широкому одеянию, отличавшемуся от темной одежды воинов не только покроем, но и цветом — светлым, белесо-бежевым.

Дан рванулся было в ту сторону и вдруг увидел Марана, стоявшего у входа в шатер рядом с Лахицином.

— Проклятье, — пробормотал Поэт у него под ухом, — будто нельзя предупредить по-человечески.

По злости в его голосе Дан понял, как он переволновался.

Лахицин знаком подозвал их к себе.

— Я узнал, что у вас есть бальзамы из горных трав, заживляющие раны, нанесенные копьем. Попробуйте исцелить храброго Рекуна, — он кивнул в сторону раненого. — Кто из вас лекарь?

— У нас нет лекарей в лахском понимании, кехс, — подал голос Маран. — Секреты отбора трав и приготовления бальзамов известны только женщинам, но пользоваться ими умеют многие. Из нас двоих это искусство лучше знакомо моему родичу Дану.

Дан растерялся от неожиданности. Родичу! Не решил же Маран произвести в лахины и его? Можно подумать, сам он уже на положении лахского гражданина… он не сразу сообразил, что родство с сыном Чицина для горского охотника возможно только по материнской линии…

— Так вы родичи? — спросил Лахицин с интересом.

— Наши матери родились от родных сестер, — заявил Маран с полнейшей невозмутимостью. — Но позволь, кехс, заняться раненым, пока не поздно. — Из-за плеча Лахицина он незаметно подмигнул Дану.

Дан наклонился над раненым, инстинктивно зажмурился, но заставил себя открыть глаза. Рана была страшная, правый бок разворочен копьем от подмышки до нижних ребер, обнажено легкое… Он рассматривал эту рану со смешанным чувством недовольства и сострадания… сострадания, ибо не сострадать несчастному было невозможно, невозможно вдвойне, с такой сдержанностью и терпением он переносил боль, но в то же время… Как мог Маран заговорить о земных лекарствах, во-первых, их было отнюдь не столько, чтобы пользовать все войско лахинов, а стоило оказать помощь одному, как… И потом, разве это не было прямым вмешательством — лечить лахинов от ран, давая дикарям умирать?.. Хотя с другой стороны, как откажешься спасти человека, который… черт возьми! С этим невмешательством все так ясно, когда оно является предметом теоретических дебатов, но когда сталкиваешься с ним на практике, когда перед тобой человек, жизнь которого в твоих руках… К тому же, по-человечески он вполне понимал Марана, он уже догадался, что раненый был напарником Марана по разведке, в которую его отправил Лахицин. Кто знает, что там произошло, может, этот бледный юноша, лет двадцати с небольшим по земным меркам, спас ему жизнь? Да если и нет, совместно пережитая опасность роднит людей, это Дан знал по себе… Но что скажут там, наверху, на станции? Эти спутанные мысли, впрочем, не мешали ему накладывать тонким слоем мазь — препарату был благоразумно придан вид, соответствовавший местному уровню медицинской «науки» — на чистый кусок ткани, после чего припарка была наложена на рану, из которой кое-как выбрали осколки ребер, и крепко прибинтована той же тканью, тут же нарезанной длинными полосами догадливым лахинским лекарем. Поколебавшись, Дан все-таки смазал ткань сверху специальным лаком, который, высохнув, делал ее непроницаемой, и поднялся с колен — всю операцию пришлось проводить, стоя на коленях.