Четвертая Беты

Когда Дан, Ника и Дор вышли на одну из наружных лестниц, они увидели в тусклом свете редких лампочек огромную толпу.

— Что они тут делают? — удивилась Ника.

— Слушают, — объяснил Дор. — Зал слишком мал, туда попала лишь часть желающих.

— Неужели тут слышно?

— Да. Конечно, не так, как в зале, но слышно. Почти на пятьсот шагов. Это единственный такой зал в Бакнии, его строил тоже старый Расти. В те времена искусство поэтов не имело соперников, театр, музыка, лишенная слов, были еще малоизвестны, и на концерты поэтов собиралось невиданное количество слушателей.

— Так у вас все поэты поют? — поразилась Ника. — Но Поэт тоже иногда просто читал стихи.

— Это новые веяния. Совсем новые, их существование измеряется жизнью одного-двух поколений.

Они были еще высоко над землей, когда на нижней лестнице появился Поэт, и вся округа взорвалась аплодисментами. Когда же он спустился вниз, к нему подошла девушка в светлом платье и протянула длинную гибкую ветку с темными листьями, покрытую мелкими белыми цветами. За ней еще и еще, когда Дан с Никой и Дором пробрались к нему, в руках его была уже целая охапка, увидев их, он обрадованно улыбнулся и отдал цветы Нике. Лицо у него было усталое и счастливое. Когда он протянул букет Нике, Дан внутренне напрягся… и вдруг вспомнил, что за два часа Поэт не прочел и не спел ни одной строчки о любви. Его песни были о чем угодно — о деревенском учителе, о покалеченном солдате, о войне, о дружбе, о тоске, о скитаниях, о разобщенности, о единстве — о чем угодно, только не о любви. И странно успокоенный этим Дан даже не отреагировал на вопрос «тебе понравилось?», адресованный Нике — не им, а ей одной…

Ника не успела ответить.

— Ты был неподражаем. — Твердый насмешливый голос прозвучал за спиной Поэта. Тот стремительно обернулся.

— Маран!

— Да, дорогой друг.

— Ты был в зале?

— А ты на это не рассчитывал?

Поэт пожал плечами.

— Я не выбирал слушателей. Я пою для всех.

— Очень благородно с твоей стороны. Если б ты еще испрашивал разрешение государства выступать в зале, который ему принадлежит…

— Мне помнится, совсем недавно Изий заявил во время какой-то речи, что государству не нужно подобное старье, государству нужен гигантский земельный участок, который занят под эту, видите ли, рухлядь…

— Это еще не значит, что ты можешь использовать зал для собственных нужд.

— Каких собственных нужд, гражданин начальник спецотдела? Останови любого и спроси… впрочем, ты это и так прекрасно знаешь… Никто из тех, кто пришел сюда сегодня, вообще никто из тех, кто когда-либо приходил на мои вечера, не платил ни монетки. Я пою бесплатно.

— Это мне известно. Я не об этом.

— О чем же?

— О политических демонстрациях.

— Ты имеешь в виду мою песню памяти Расти?

— Разве ты знаешь за собой только это?

— Я не знаю за собой ничего, противоречащего чести и совести.

— Я тебя предупредил, Поэт.

— Благодарю за предупредительность, Маран.

— Ладно… — Маран вдруг изменил тон. — Все это частности. У меня есть предложение — посидеть за чашкой тийну.

— С тобой?

— Да, со мной. Или вы боитесь? Вы же видите, я один.

— Кто тебя знает, один ты или?.. — пробормотал Дор.

— Даю слово.

— Слово Марана?

— Слово Марана не хуже любого другого. Что, Поэт, не так?

— Возможно, так, — медленно сказал тот, — а возможно, и не так. Прошло слишком много лет с тех пор, когда я поручился бы за крепость твоего слова, Маран.

— Не веришь слову, так поверь здравому смыслу. Разве ты собираешься прятаться? Разве я не смогу найти тебя, где б ты ни спрятался, приди тебе такая фантазия в голову? Разве я не могу разыскать любого из вас в отдельности или всех вместе в ту минуту, когда мне это понадобится?

— Идем, — решительно сказал Поэт. — Идем.

— Это еще что за водичка! — сказал Маран, пренебрежительно отодвинув в сторону посудину с таной. — Выпьем лучше по чашечке тийну.

— А закон? — полюбопытствовал Поэт.

— Закон?.. Эй, приятель, дай нам несколько пустых чашек! Шевелись! — Маран вытащил из заднего кармана поношенных брюк плоскую флягу, отвинтил колпачок, налил темной, остро пахнущей тийну в четыре чашки, вопросительно посмотрел на Нику — та отрицательно качнула головой, снова завинтил колпачок и демонстративно положил флягу на стол. — Неужели тебя беспокоят подобные пустяки? По-моему, в своде нет ни одного закона, который бы ты не нарушил.

— Ошибаешься, — насмешливо сощурился Поэт. — Я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал.

— Верно. Но ты вполне можешь кончить, как убийца.

— Могу. Как убийца, либо как Мастер или… Рон Лев.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Маран после еле заметной паузы. — Рон Лев умер от рук убийц.

— Так и я могу умереть от рук убийц, это ведь не исключено.

— Ты играешь с огнем, Поэт.

— Не будь банальным, Маран, тебе это не идет.

— Неужели ты не понимаешь, что государство может раздавить тебя одним щелчком?

— Почему же оно этого не делает?

— Потому что мы росли с тобой вместе. Потому что ты дрался рядом со мной, когда соседские мальчишки обзывали меня гнусными словами только из-за того, что мой отец повесился, оставшись без работы. Потому что меня кормили, поили и одевали твои родители. Потому что мы бегали вдвоем со своими детскими стишками к Вену Лесу, который тогда еще не был Мастером…

— Он был Мастером всегда.

— Да, он был Мастером всегда, но тогда у него было еще и имя…

— Верно, тогда у него было имя, но скажи, Маран, когда хоронили его уже ставшее безымянным тело, где был ты? Я-то знаю, где был я. Я стоял у гроба, потом у могилы, потом плакал у дверей его дома, а вот где был ты, Маран?

— Мы воевали за идеи Перелома с оружием в руках, а Мастер…

— Не напускай тумана, Маран, ты не на трибуне. Конечно же, ты великий воитель… вроде твоего приятеля Изия!.. но уж в тот-то день я, к счастью, был рядом с тобой. — Он поставил чашку и повернулся к Дану и Нике. — Мы выпустили десяток пуль в стены Крепости и, клянусь, могли бы палить по ним до скончания века, если б несколько доблестных гвардейцев не открыли нам ворота. — Это «доблестных» прозвучало в его исполнении, как ругательство. — Когда мы ворвались в Крепость, оказалось, что нас тысяч пять-шесть, а защитников ее две-три сотни, и то, большинство бросило оружие сразу, отстреливалось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят человек на подступах к Центральному зданию, половина их была убита на месте, а остальные сдались через пару минут, после того, как покончил с собой император. Знаете, как это было? Он вышел на балкон, приблизился к перилам и сказал: «Не стреляйте друг в друга, вот кровь, которой вы жаждали»… И представьте себе, все замерли, ни одного выстрела! Тогда он улыбнулся, мол, ладно, я вам помогу, и выстрелил себе в сердце.

— Что тебе очень понравилось, — сказал Маран без вызова, просто констатируя факт.

— Да. Это была красивая смерть. Не знаю, как он жил, но умер он красиво. И что удивительно, тысячи человек ворвались туда, чтобы расправиться с ним, и ни один не посмел… Впрочем, я полагаю, что, очухавшись, его пристрелили бы доблестные гвардейцы, деваться-то им было уже некуда…

— Интересно, за что ты взъелся на гвардейцев? Если б не они, мы бы действительно палили в стены до скончания века.

— Я не люблю предателей, Маран. Ни в своем стане, ни в чужом.

— Однако тогда ты смотрел на вещи иначе и о гвардейцах, помнится, отозвался не столь сурово.

— Я был молод и глуп. Но мы отвлеклись. Так вот, Мастер выступал не против идей, а против крови и насилия. И уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что он был человеком благородным и чистым, может быть, самым благородным и чистым человеком в нашей стране. И не пришел ты его хоронить, потому что боялся за свою репутацию. Или хуже того, карьеру. Вот тогда и разошлись наши пути, Маран.

— Я выбрал путь, по которому меня вели совесть и долг.