Северное сияние

Я слушал и кивал, в то время как ее супруг гроссгрундбезитцер Маркони подливал мне лучшего вина со своих виноградников. Отборные вина, тончайший букет, он поставляет их в Германию, там его нижнештирийские вина пользуются доброй славой.

Учитывая, что до того я успел принять несколько рюмок шмарницы, я заметно опьянел. Лизелотта улыбнулась мне и спросила, не желаю ли я кофе. Вероятно, она считала, что я уже слишком захмелел и кофе меня отрезвит. Я согласился, хотя протрезвел бы и без кофе.

Лицо гроссгрундбезитцера неожиданно стало серьезным. Тут, сказал он, вы находитесь на немецкой культурной почве. И топнул ногой, обутой в мягкую домашнюю тапку: Deutscher Kulturboden[36]! В шкафу зазвенели чашки. Лизелотта подала кофе, и я был уверен, что из-за моей спины она подает гроссгрундбезитцеру какие-то знаки. Надеюсь, нам нет надобности скрывать, кто мы есть, сказал он, и я не понял, обращался он ко мне или к Лизелотте. Он встал, взял меня под руку и повел по большой гостиной. Теперь я мог разглядеть, что висит на стенах. Какие-то усатые мужчины в пробковых шлемах. Deutsche Südwestafrika[37], любезно пояснил он. На следующей фотографии — салют в честь поднятия немецкого флага в Камеруне. На третьей запечатлена группа идущих молодых людей в военной форме. Они стройны и подтянуты, хотя ряд несколько неровен. Это семейный портрет: кайзер Вильгельм II с сыновьями. Молодые, красивые, решительные мужчины — кронпринц Фридрих Вильгельм, принц Оскар, принц Август Вильгельм, принц Адальберт, принц Фридрих и в центре старец с мужественным взглядом и твердой походкой. Плодовитый мужчина, заметил я. Гроссгрундбезитцер покосился на меня, будто хотел обнаружить в моих словах скрытый смысл, хотя я сказал это без тени иронии. Сила, выправка, амбиция, воля — все есть на этой фотографии, улыбнулся он.

Ногой в тапке он начал долбить в пол и забубнил какое-то подобие марша, отбивая такт ударами ладоней о подлокотники кресла.

Проблемы у Леопольда Маркони-старшего с его отпрыском Леопольдом Маркони-младшим возникли именно тогда, когда, по отцовским расчетам, мальчик должен был превратиться из зеленого юнца в мужественного молодого человека. Школьные неуспехи отец охотно прощал сыну, прекрасно понимая, что настоящей школой жизни является сама жизнь, а в ней — крепкая мужская дружба, спорт, армейская подготовка, деловые связи, гулящая девка, в конце концов, если она, разумеется, не больна и не слишком многого требует. Леопольд Маркони-старший прощал сыну и подростковое упрямство, и юношеский бунт, и даже странное пристрастие к тем приторным кексам, которые его Лизелотта постоянно выпекала вместе с кухаркой. И все же он не мог понять, почему его сын, которому, несомненно, была уготована судьба героя и который в один прекрасный день должен будет унаследовать все, что он, отец, создал и выпестовал, постоянно торчит на кухне, а его постель всегда полна крошек от кексов, которые Леопольд Маркони-младший по ночам в изобилии запихивал себе в рот. Тем не менее он прощал сыну и это, и многое другое, так как был уверен, что, когда придет время и мальчик созреет, все изменится. Однако неожиданно он с ужасом начал примечать разницу между своим единственным сыном и его сверстниками, которые становились волевыми и решительными парнями, достойными продолжателями дела своих отцов. Леопольд Маркони-младший был совсем другим. Не умел четко ответить на вопрос, который задавал ему отец или кто-либо из гостей. Не умел смотреть прямо в глаза. Не умел крепко пожать руку. Не умел высчитать процент прибыли. Не любил футбола. Не обладал твердым голосом и решительной походкой. Не хотел помогать в магазине. Не любил ездить на виноградники. Был нерешительным, вялым и нерасторопным. Был не похож на своего отца. Запирался в своей комнате. По ночам ел кексы в постели.

Леопольду Маркони-старшему стало ясно, что такой юноша, будь он спартанцем, погиб бы еще ребенком. Исторические условия, время, в которое мы живем, не раз говорил на собраниях культурбунда Леопольд Маркони, требуют воспитания спартанского духа в нашей молодежи. Иными словами, наше время — это не время миндальных пирожных и сдобных кексов.

Глубоко в душе Маркони-старший носил боль, о которой никогда никому не говорил. Боль сжимала его сердце и жила там, внутри, в грудной клетке, так что Маркони ночи напролет не смыкал глаз. Он отдавал себе полный отчет в том, что тогда, в девятнадцатом году, он ползал по мостовой от страха и при столкновении с настоящей опасностью почувствовал пустоту в желудке, холодный пот на лбу и дрожь в коленях. Хорошо помнил, что тогда он не смог совладать с жутким страхом, и ужас охватывал его при мысли, что в его сыне получила развитие и полностью воплотилась именно эта его мелкая черта. В нем самом она проявилась лишь несколько раз в жизни, а по-настоящему Маркони стыдился только одного случая, когда он ползал на брюхе перед грязным смердом в измятой униформе. Прочие случаи были столь незначительны, что не стоило бы о них даже и упоминать, если бы в сыне, в его единственном сыне, эта черта вдруг не расцвела столь пышно.

А посему Маркони-старший решил, что совершенно необходимо предпринять нечто кардинальное. Как истинный спартанец, он бросит сына в воду, и пусть тот выплывает, как знает и умеет. И он послал его в спортивный лагерь, где в юношах пестовали мужество, решительность и чувство той великой миссии, которая ожидает их в ближайшем будущем. Это были необычные спортивные лагеря, это была суровая военизированная школа жизни. Маркони был доволен, однако сведения, которые сообщил ему старый товарищ по культурбунду, оказались крайне неутешительны: мальчик сторонился сверстников, был замкнут, вставал последним, не умел заправить постель «кирпичиком», был неповоротлив, медлителен и рассеян и, возможно, даже несколько ленив. Слова старого друга ножами вонзались в сердце гроссгрундбезитцера, хотя товарищ, щадя отцовские чувства, говорил доброжелательным тоном. Следующий удар настиг его осенью. Леопольд Маркони-старший возвращался из служебной поездки. Сойдя с поезда, он увидел возбужденные толпы людей, духовой оркестр, отцов города и общественных деятелей. С недовольством проталкиваясь сквозь толпу, он заметил среди молодежи своего сына. Тот стоял под транспарантом, на котором большими буквами было написано: Наши сердца с братским чехословацким народом! Вот, значит, по поводу чего митинг. С трудом преодолевая знакомую пустоту в желудке, он будто во сне шагнул к юноше, сейчас у него было непривычно суровое выражение лица, черты которого отдаленно напоминали черты Леопольда Маркони-старшего. Не осознавая, что делает, он замахнулся: раздалась оглушительная оплеуха, знакомое лицо растянулось в маску удивления и испуга. Леопольд Маркони-старший схватил сына за ворот пиджака и, красного от стыда, потащил с вокзала домой. Однако самое ужасное было не то, что сын участвовал в антифашистском, а значит, в антинемецком митинге, а то, что пошел он на этот митинг не по собственной воле. Просто ему приказал какой-то фанатик. И его сын, его надежда, опустив голову, поплелся, не имея ни единой собственной мысли в голове, ни своего мнения. Неслыханно! Оба — и отец, и сын — в ту ночь не спали. Каждый лежал в своей комнате, смотрел в потолок и ненавидел другого.

Это была первая пощечина, которую Леопольд Маркони-старший влепил своему сыну.

Лизелотта потчевала нас кофе, когда я ляпнул, что это кайзерово семейство выглядело бы куда симпатичнее, будь оно запечатлено без униформы, по крайней мере дети.

— Без униформы? — озадаченно переспросил гроссгрундбезитцер.

— Ну да, в цивильном одеянии они выглядели бы куда лучше.

— Вы не любите форму? — еще более озадаченно спросил гроссгрундбезитцер. — Вы что же, и в армии не служили?

Я сказал, что я пацифист по природе.

Лицо гроссгрундбезитцера несколько омрачилось. Он задержал дыхание, будто готовясь к длительной и аргументированной речи.

36

Немецкая культурная почва (нем.).

37

Немецкая юго-западная Африка (нем.).