Страница 8 из 9
На выходе за нами увязались здоровенные литовцы лет на десять-пятнадцать старше меня, видимо, это были поклонники не только «Жальгириса», но и тяжелого рока: на голове прически в стиле «Deep Purple» и мудацкие усы подковой. Они стали сзади подсекать мне ноги, но я делал вид, что не замечаю их выходок. В конце концов до них дошло, что я не самый подходящий объект для выяснения отношений, и отстали.
Мы с мамой остались в Вильнюсе еще на день, гуляли по средневековым улочкам, пили кофе и ели мороженое в почти что европейских кафе, которыми в Ленинграде тогда и не пахло.
В те времена нельзя было называть себя фанатом, не «пробивая выезды». Чтобы завоевать на секторе уважение, нужно было ездить и ездить. Так как я решил во что бы то ни стало стать правым фанатом, я начал мотаться за командой. Правда, при ближайшем знакомстве зенитовский фанатизм оказался не таким небесно-сине-бело-голубым, как я себе его представлял вначале.
Бредя из Лужников после проигрыша «Зенита» в финале Кубка СССР, я обратил внимание на компанию из двух парней и двух девушек. У одного из парней, не то чтобы худого, а изможденного, была как-то странно согнута правая рука – кисть будто висела. Второй парень чем-то напоминал эстонского певца Тыниса Мяге. На голове одной из девушек была бумажная зенитовская кепка, она сидела на корточках, как умеют сидеть только жители Средней Азии, показывая всем проходящим бледные ляжки и белые трусы. Другая девица, довольно высокая, стояла, ее шикарные золотистые волосы слегка трепал ветер. Я грустно кивнул ребятам, мол, привет, товарищи по несчастью.
– Привет! Тоже из Питера? – отозвалась та, что с золотистыми волосами.
– Да. Вы сегодня в Питер возвращаетесь?
– Сегодня. Только у нас денег нет, мы на «собаках» добираться будем. А у тебя билет?
– Нет, еще не купил.
Я подошел к компании.
– Ка-а ка-а-ка бан, – представился изможденный, который вдобавок оказался еще и заикой, и протянул мне кисть для рукопожатия. Я пожал ее – в моей ладони оказалось что-то безжизненное, холодное, костистое – какой-то маленький трупик.
– Юра, – поздоровался второй парень.
– А я – Ира, – сказала та, что с золотистыми волосами, и мило улыбнулась. Ее подругу в зенитовской кепке звали Лена.
Юра обнял Лену за талию, и я подумал: «Неужели этот Кабан – парень этой златокудрой Иры?» Но оказалось, что Кабан познакомился с Юрой, Ирой и Леной за пятнадцать минут до меня и занимался тем, что разводил ребят на деньги. Юра и девицы впервые приехали на выездной матч: их принесла в Москву волна энтузиазма, который охватил Ленинград, когда «Зенит» впервые после cорокалетнего перерыва вышел в финал Кубка СССР по футболу. Проще говоря, фанатами они не были.
– У-у-у т-те-е-бя есть де-е-ньги? До-о-бавь на-а бу-у-хло, а? – спросил меня Кабан.
– Не-а, денег у меня только на обратный билет.
– Да-а ты-ы ч-ч-что, ка-акой по-о-езд! Би-и-летов не-ет! Да-а-аже на-а до-до-допо-о-ол-ните-е-е-льные п-п-п-о-о-е-зда. По-по-ехали с нами на «соб-б-а-аках, а д-д-е-еньги про-про-про-пьем!
В принципе, я ничего не имел против того, чтобы залить горе. Горечь от поражения была такой, что я чувствовал неприятный привкус во рту.
– Ну ладно, давай выпьем.
Кабан воодушевился. Да и те трое – Юра и девушки поддержали мое решение.
По дороге на вокзал мы зашли в магазин и купили несколько бутылок какого-то пойла, кажется, крепленое вино „Кавказ“, и самой элементарной закуски в виде плавленых сырков и ливерной колбасы. Решили, что оттопыриваться будем в электричке.
Но в электропоезд до Калинина (ныне Тверь; первый этап возвращения из Москвы на „собаках“) набилась куча пассажиров, и мы вынуждены были отложить наш банкет. Потное мужичье, бабы с котомками и кутулями, дети. Пассажиры либо тупо глядели в окно, будто изучали безрадостный подмосковный пейзаж, либо о чем-то говорили, в вагоне стоял приглушенный гул. В мои ноздри влезали различные запахи: нестиранных носок, плохого табака, дешевого парфюма, вареных яиц и, конечно, вареной колбасы, купленной провинциалами в столице. Я смотрел на стертые лица пассажиров и не мог, как ни старался, заметить на них отражение мысли или эмоции. Какая-то биомасса перемещалась из пункта А в пункт Б.
Я очень переживал проигрыш „Зенита“. Мне казалось, что несколько часов назад в Лужниках произошла трагедия, проиграл „Зенит“, который в последний раз брал Кубок СССР в 1944-м, сразу после снятия блокады. Мы сидели подавленные и молчали. Я, правда, чтобы дать понять, что не первый раз выехал за командой, начал было рассказывать о приключениях в Вильнюсе. Но Кабан меня перебил:
– Э-э-это все ху-ху-хуйня! Вот м-мы с-с Хай-растом в До-о-нецке бу-бу-бухали!
И дальше мы выслушали маловразумительный рассказ, как Кабан со своим другом Хайрастом напились в Ленинграде и решили: а не поехать ли в Донецк, где будет играть „Зенит“?
И поехали. Конечно же, они не запомнили, как добрались до шахтерского города. На матч они, кажется, не попали, или их не пустили, так как они еле держались на ногах.
Кстати, многие фанаты первой волны считали это доблестью – напиться на выезде до чертиков и ничего не помнить, на стадион не попасть. Сейчас вроде все иначе: ребята знают, зачем едут, и это правильно. Меня сильно разочаровывало, а порой и злило, поведение фанатов „Зенита“ на выездах. Я никак не мог понять, зачем ехать в другой город за тридевять земель, чтобы нажраться бормотухи и валяться потом в грязи, как свинья? Когда я взялся за организацию в Ленинграде движения фанатов СКА, и мы пробивали первые выезды за любимой командой, я постоянно твердил ребятам: бухать перед матчем – западло, мы приехали сюда, чтобы поддержать команду, а если потребуется – защитить честь армейского клуба, бухать будем потом, на обратной дороге. И пока я ездил за СКА, наши выезды проходили совсем иначе, чем выезды фанатов „Зенита“. Мы были маленькой, но дисциплинированной бандой.
Но по дороге из Москвы после финала Кубка я еще только знакомился с нравами фанатов, я еще многого не знал.
– Кабан, прости, что спрашиваю, а что с рукой?
– Да-а уп-уп-па-ал с пя-я-того эт-эт-т-та-а-ж-жа.
– О боже, как это случилось?
И Кабан рассказал, как он с приятелем у себя дома, а жил он в трущобах на улице Шкапина, нажрался таблеток – барбитуры. Их начало глючить. Кабан принял своего кота за гигантского тигра и, чтобы спастись, сиганул в окно с криком „Тигры!!!“ Когда приехала Скорая, Кабан лежал в грязной снежной куче, набросанной дворниками, и продолжал кричать: „Там тигры! Тигры!“ Если бы не эта куча, он бы разбился насмерть, так как на улице Шкапина под домами газонов нет. Кабана увезли в травматологическое отделение ближайшей больницы, а когда его кости кое-как срослись, перевели в дурдом. В итоге Кабан получил инвалидность и как калека, и как шизофреник. В общем, служба в армии ему не грозила. Зато он получал пенсию: гроши, конечно, но все же их хватало на то, чтобы регулярно погружаться в глубокий запой.
В фанатской среде Кабан слыл за юродивого. Его нельзя было бить, хотя он этого часто заслуживал. Чуть что – за него заступались люди из основы под тем предлогом, что Кабан старый фанат, мол, он одним из первых пробил выезд в Донецк или еще куда-то.
Однако Кабан все равно недолго прокоптил на этом свете. Если среди фанатов он пользовался иммунитетом, то обычным гопникам и привокзальным „синякам“ на заслуги Кабана было наплевать. В общем, в начале девяностых окоченелый труп Кабана с ножевой раной обнаружили в загаженной подворотне на Шкапина.
По правде сказать, я не особенно радовался компании Кабана. Мне, конечно, было далеко до умников из университетов и победителей школьных олимпиад, все же учеба в морском училище давала о себе знать, но близкое общение с представителями дна общества на меня действовало угнетающе. Кабан, этот восставший из ада, испортил мне настроение, которое и так было мрачнее некуда.