Страница 51 из 152
Чижов спустился вниз, в каюту, и сел на диван. Гудела вентиляция, пахло нагретым маслом, сырой ветер задувал в открытый иллюминатор, шевелил бахрому плюшевой портьеры, и четкий солнечный круг отпечатывался на клепаной двери. Чижов откинул голову и сразу же представил белую Тасину шею, которую он целует, затем сунул голову под кран, вода была ледяная, заломило затылок, но он терпел, вытерся жестким полотенцем и взял лоцию Белого моря, подаренную друзьями к дню рождения. Титульный лист был разлинован красным карандашом. Синей тушью друзья написали здесь жизненные рекомендации: «Будь краток, точен, тверд. Андрей», «Береги обнову снову, а честь смолоду. Никита», «Жизнь дается один раз… Вадим». Последнюю написал Валерик и размазал: «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года».
Надо было работать, а он все видел, как Тася снимает туфли с крепких белых ног.
— Начхоз, а, начхоз, — слышал он стонущий голос Макаревича, — вы рыбу приказали загрузить, а, начхоз?..
— Вестовой, чаю, — крикнул он в коридор, — покрепче!
«Валенки, валенки, не подшиты, стареньки», — пела трансляция.
Чижов сел на лоцию и уже не отвлекался.
В восемь подали автобусы прямо на пирс — команды поехали в Дом флота. Утро было жаркое, на Двине купались. В доме флота было пусто и гулко, в затемненном фойе Чижов поглядел на свой белеющий бюст. Команды сели тесно, и в большом зале Чижову его команда показалась совсем малочисленной.
Замполит бригады Дидур — местный, как и Чижов, помор — небольшой, голубоглазый, в прошлом из политотдела Рыбфлота, пришел с женой, тоже маленькой, крепенькой, в зеленой кофте с оленями. И смеяться она стала сразу же, еще до того, как началось смешно. Из всех не смеялся один начхоз.
— Товарищ замполит, — обратился он к Дидуру, серьезно глядя на экран и сделав брови домиком, — я прошу, чтобы песню про валенки по трансляции никогда не исполняли, ее исполняют в том смысле, что я задерживаю обмен обуви… А я обмен обуви никогда не задерживаю.
В половине десятого того же погожего воскресного дня Тася шла тем же путем, которым несколько часов назад проехал на «додже» Чижов, в сумочке лежал вызов на телефонный переговор с теткой из Рыбинска. Тетка была единственная оставшаяся Тасина родня, не пробросаешься, хоть и жаль воскресного утра, а иди. Никогда она не чувствовала себя такой ладной и красивой, как сейчас, и поглядела в спину старичка с судками, чтоб тот обернулся, так она проверила силу своего взгляда, старичок обернуться не обернулся, но совсем неожиданно споткнулся, в судках плеснуло, старичок испугался. Тася же смутилась и перешла на другую сторону. Был выходной, окна двухэтажных домов были открыты, и в одном играл патефон. Там сидел матросик с козьей ножкой и глядел на улицу, а в комнате танцевали.
С крыльца Валерик с тревогой следил, как Молибога гонял по тротуару на его коляске, коляска день ото дня становилась шикарнее, ручки на передачу теперь были наборные, полосатенькие.
— Ну, — одобрительно сказал Молибога, подъехав. Только что помытые доски крыльца еще парили и пахли чистотой.
— Два, понимаешь, ХВЗ, — сказал Валерик Тасе, — а направляющее чкаловское, — такая уж у него манера говорить, будто всю неделю они только и обсуждали его коляску. — Ох-хо-хо, — заохал он, разглядывая Тасю, — золотые, без пяти серебряные, — это про часы.
— Я на переговорный, — строго сказала Тася, — тетка двоюродная вызывает к десяти ноль-ноль, вся моя родня — не пробросаешься, — и показала зелененький вызов с печатью.
— Лопай, — сказал Молибога и протянул Тасе пакетик халвы.
Валерка же поехал ее проводить, он любил провожать и беседовать дорогой.
Пропылил грузовик с реэвакуированными, худенькие дети с узлов махали руками.
— В Ленинграде кошка стоит четыре тыщи, — объявил Валерка.
С Валеркой можно было говорить о Чижове, и от предчувствия разговора у Таси сладко сдавило грудь.
— Ты в школе с кем сидел? — приступила Тася.
— Со Слоном… — Валерка вспотел, кроме того, он прислушивался к одному ему слышному скрипу в коляске. — Не сидел я с Тоськой, — вдруг заявил он, — и не подбирайся…
Тася угостила его Молибогиной халвой.
— Я не люблю, — наврала она про халву.
Валерка не спорил и халву съел.
— Вообще-то ты ему не пара, — важно сказал он, но Тася только засмеялась в ответ. Он порылся в кармане, дал Тасе сухарик и опять послушал коляску. — Трет, — озабоченно сказал он.
На деревянном тротуаре поспевать за коляской было трудно, Тася попросила его ехать потише и тут же увидела мгновенное счастье у него на лице и уже нарочно для него заругалась:
— Разогнался тоже, я ж на каблуках… У него девушка была?
— У кого?
Тася сбилась, не зная, как назвать, не по званию же, ей-богу…
— У Анастасия Ивановича.
— А как же, Фаинка. Она замуж вышла, за летуна…
— А он переживал?..
— Летун?
— Ладно, — рассердилась Тася и замолчала.
— Дико, — ликовал Валерка, но дразнить Тасю, идущую сзади, и одновременно ехать было сложно, он обернулся и застрял колесом в щели забора.
— Понастроили, кулачье… — ругался он, пытаясь выбраться.
Почтамт был рукой подать. Тася опаздывала, но ждала, когда Валерик сдастся, грызла сухарь.
— Ладно, — сказал Валерка, — ты лучше…
Тася вытащила коляску.
— Но любил он ее страстно, — чесанул от нее Валерка, он хохотал так, что чуть не свалился с тротуара.
— Фаина, помнишь дни золотые, — пел Валерка с той стороны улицы.
— Не знаете — не говорите, — сказала бледненькая телефонистка с выщипанными бровями и тонкими сердитыми губами, — какой такой Рыбинск, когда это ленинградское направление, ноль-третье, а не ноль-седьмое.
У Таси подкосились ноги, сумочка не закрывалась, она зажала ее пальцами. Почтамт был гулкий, холодный, там, где «До востребования», клубился народ, здесь же открыли недавно, пускали по уведомлениям, и народу было всего ничего. Какой-то худой майор береговой службы с замотанной в одеяло пишмашинкой и с Трудовым Красным Знаменем, нынче редким, начфин из управления порта, да девочка, похожая на телефонистку, делала уроки за скошенным столом.
— Идите же к аппарату, — крикнула телефонистка, — да идите же!..
И Тася пошла к лакированного дерева довоенной будочке. Каблуки стучали по каменному полу, и Тася боялась громких своих шагов.
«На время разговора удостоверение личности остается у администрации» — было написано на будочке. Тася два раза прочла, но не поняла и стала глядеть на телефон, ожидая, что он зазвонит.
— Ну возьмите же трубку! — закричала телефонистка, и все, даже девочка, посмотрели на Тасю.
Она сняла трубку и услышала какой-то гул, что-то завывало в трубке: воу-воу, и вдруг через это «воу» Тася услышала мамин голос.
— Я же слушаю, слушаю! — кричал где-то мамин голос. — Я же слушаю, ну господи, ну я же слушаю…
— Это кто?! — закричала Тася. — Это кто?!
— Тася, — кричала трубка, — Тася, ответь, Тася!..
— Мама, — кричала Тася, — мама, мамочка!..
— Тася, — кричала трубка, — ты где, Тася?!.
— Я на почте, — в отчаянии кричала Тася, — я на почте!..
— Тася, — закричал вдруг мужской голос, — Тася, девочка моя! Говори, говори, нас могут разъединить!
— Папа! — кричала, ничего не соображая, Тася, топая ногами. — Папа!..
— Ну скажи: экий же ты дурак, — папин голос вдруг прорвался, как через пробку, и стал совсем близко, и так же близко детский голос сказал:
— Таська, хи-хи…
— Тася, Тася, какое счастье, какое счастье, я не верила, я не верила! — опять закричал мамин голос. — Как же ты живешь, что ты ешь?.. Ты работаешь?
— Работаю, работаю маляром… в порту…
Мамин голос зарыдал.
— Прекрати! — резко сказал папин голос. — Это бессовестно — сейчас рыдать. Девочка моя, мы все гордимся тобой! Да прекрати же, — сказал он маме. — Сейчас-то, сейчас-то что…