Страница 37 из 152
Все сели. Белобров стал помешивать ложечкой в стакане.
— Это можно не размешивать! — засмеялся Семочкин. — За победу! — он поднял стакан.
Деревянные мостки были узкие, и Черепец не мог вести Марусю под ручку. Она шла впереди, большая, стройная, мостки под ее крепкими полными ногами прогибались, и доски в темноте иногда громко хлопали по воде. По параллельным мосткам с грохотом и хлопаньем проносились опаздывающие из увольнения. Было тепло, под скалой грузился бочками большой ржавый транспорт со странным названием «Рефрижератор номер три». Там горели синие лампочки, скрипели лебедки. Черепец шел за Марусей нога в ногу и стал писать, то есть говорить про себя письмо брату. «Дорогой брат! Петр! Пишет тебе старшина второй статьи орденоносец Федор Черепец. Сообщаю тебе о намеченном изменении в своей жизни. Ее зовут Мария, работает она по питанию. Детей мы планируем иметь трех».
Наконец мостки обошли с двух сторон черную лужу, из которой торчала спинка железной кровати, соединились, и Черепец опять взял Марусю под ручку.
— Если вслушаться в сухой язык цифр, — сказал Черепец, — то делается наглядно ясно, кто воюет, а кто по аэродромам треплется. И выходит, что боевого состава от общего числа не более как семь человек на сотню, а вроде бы все летаем. Обидно, — Черепец снял фуражку и помахал ею. Он недавно подстригся под бокс, но все равно, когда шел с Марусей, голова у него под фуражкой потела.
— Вам эта стрижка под бокс вовсе не идет, — сказала Маруся, — вы в ней на арбуз похожи…
В разговоре с Марусей Черепцу все время приходилось пробиваться через насмешку.
— В королевских ВВС, ребята кое с кем разговаривали, у них как?! У них так — ты старшина, но летаешь стрелком, а он майор, но не летает… Так вот тебе полагается ванная, а ему, майору…
— У них старшин вовсе нет, — сказала Маруся, — мы у них с девочками убирались…. У них все сержанты и все рыжие… Будто у них один папа…. А так, что у них, что у нас. Довольно нахальные и врут… Послушаешь, так все герои-соколы, а на самом деле бывают вовсе ерундовые парни….
— Если на то пошло, — обиделся Черепец, — если пошло на правду, то среди работников столовой тоже попадаются жулики…
— Тю, — сказала Маруся, — такое бывает жулье, даже работать стыдно…
Мостки опять стали узкие, и Маруся пошла вперед, а Черепец сунул руки в карман бушлата, от этого фигура становилась красивее и стройнее. Они приближались к каптерке Артюхова, там метнулась тень, и сразу же призывно и жалобно заиграла гармоника. Артюхов выполнял все, что было намечено. Голова и шея у Черепца стали совсем мокрыми. Они шли мимо каптерки, а сил остановить Марусю и пригласить зайти у Черепца не было. В каптерке стукнула дверь, и гармоника заиграла «Смелого пуля боится, смелого штык не берет»…. Черепец с тоской глядел в спину Марусе. Они завернули за высокий черный забор у склада. Маруся остановилась, издали протянула Черепцу теплую, красную от кухонной работы руку.
— Ну, до свиданьица, — сказала она, — как бы вам взыскание не получить… Ваше дело такое — военная служба. Так что бывайте…
Тут он решился. Какая-то неведомая сила подхватила его, он задержал ее руку в своей, сдавил и потянул к себе. Она рванулась, но Черепец был сильный человек. Он прижал ее к мокрому черному забору.
— Не ломайся, — сказал он, — тоже мне новости выдумала. Не будем ломаться, — бормотал он, проникая под серое бесформенное пальто и обнимая ее. — Зачем нам ломаться?! Не надо нам ломаться?!
Но она вдруг напряглась, зашипела как кошка и ударила его с такой быстротой и силой, что он даже ничего не успел сообразить.
Фуражка слетела с его головы в пузырящуюся под весенним ветром лужу.
— Герой! Сокол чертов! — сказала она. И заплакала злобными ненавидящими слезами. — У всех у вас увольнительные, а мне какое дело?! Хватаете по всем углам, соколы… — она кричала, стоя от него в нескольких шагах, по щиколотку в огромной луже, в которой все еще плавала его фуражка.
— Маруся, — хотел он сказать, но вместо этого получилось какое-то другое, обидное, — Тпруся…
Она затопала ногами в луже и пошла наверх к столовой. Он подобрал фуражку, отряхнул ее о брючину и побежал следом.
Он хотел ей что-нибудь сказать, но не знал таких слов, все слова про любовь казались ему чушью, он бы их просто не мог выговорить.
— Тпруся, — опять закричал он. — Траша!
«Траша» у него вышло вместо «Маша».
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал над ухом уже спящего Шорина голос дневального, — там с гвардии старшиной ЧП, а гвардии старший лейтенант уехали… Уехали встречать сына гвардии инженер-капитана Гаврилова, — голос вырвал Шорина из прекрасного, может быть, лучшего в его жизни сна.
— Чего, чего тебе надо? — забормотал он, садясь. И по привычке военного летчика, ничего еще не понимая, стал уже быстро одеваться.
Черепец сидел у столовой под синей лампочкой, вокруг него толпились несколько человек, глаз у него заплыл, он был пьян.
— Черепец, дорогой, кто это вас? — строго спросил Шорин.
— Майор, — сказал Черепец, — ванная, англичане — все рыжие бобрики…. Перл Харбор, — он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. — У них один папа…
— Ну, разгильдяй же, ну, типичный разгильдяй! Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили… Вы еще не знаете… Вы еще с первого числа маргарин покушаете и спросите… — размахивая трубочкой, подогревал страсти Неделькин.
Сделать уже ничего было нельзя, к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.
— Перл Харбор здесь, — опять сказал Черепец, показывая себе на грудь, и сам пошел к грузовику.
— На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, — объявила диктор. — Спокойной ночи, товарищи!
В город, встречать Игорешку, они ехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко. Провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть на рейсовый, и для того, чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком «Вперед!» прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда Дмитриенко поднял его и зашвырнул на рейсовый.
— Иногда принуждение — лучший вид воспитания, — сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Амираджиби с плетеной корзинкой, в которой были живой крольчонок и железная банка с витамином С. Он вытащил из кармана столовую ложку, набрал из банки белый порошок и требовал от каждого открыть рот и укрепить здоровье.
Гаврилов брать кролика отказался.
— Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что я буду по городу с крольчонком гулять?
— Кролика я беру на себя, — сказал Дмитриенко. — С Долдоном они будут как братья, а мальчишке будет радость…
— Хочу любить, хочу всегда любить, — играла пластинка.
Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и, хотя злиться было собственно не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, как бледнеет и как лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там под синей лампочкой на столе стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.
Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула, и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел. Дмитриенко на корме на жесткой деревянной скамье знакомил крольчонка с Долдоном.
— Цыц, — говорил он, — цыц!
Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным.
Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзинке попятился.
«Дорогая моя Варя!»
— А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда начало?! — к Гаврилову подсел капитан рейсового.