Страница 35 из 152
«Пальто ей сошью, — вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, — черное суконное с меховым воротником». И он представил Марусю в этом пальто.
— Попрошу не улыбаться и встать, когда к вам обращается старший по званию, — сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. — Как ваша фамилия, старшина?
— Черепец, — сказал, поднимаясь, Черепец и опять улыбнулся.
Сегодняшний необыкновенно длинный день вместил выписку из госпиталя, Варю, возвращение в полк, гибель дорогих и милых друзей. Белобров устал и, уже спускаясь по темной улице к почте, подумал, что он так и не удосужился спросить пароль и, не дай бог, может напороться на патруль. И тут же из-за угла вывернулись старшина и краснофлотец с автоматом.
— Пароль? — спросил старшина.
Белобров развел руками.
— Ваши документы? — потребовал старшина.
— Вот предписание, — сказал Белобров. — Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй.
— Пройдемте, товарищ старший лейтенант, — вежливо, но твердо сказал старшина.
Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.
— Слушай!.. — вдруг обозлился Белобров. — Ты понимаешь, что я сегодня из госпиталя?!
— Надо слово знать, — сказал старшина. — Время военное, мало ли кто лазает… Пропуска нет, слово не знаете…
— Слово «мушка», — отступил Белобров.
— Нет.
— Слово «самолет».
— Нет.
— Танк. Курица. Петарда. Клотик. Победа. Тьфу! Ты зверь или человек?! В каменном веке такие, как ты, жили…
— Оскорбляйте, оскорбляйте, — сказал старшина, — один тоже такой попался, до морды хотел достать, достал пять суток. Сюда попрошу…
У синего деревянного домика комендатуры краснофлотцы с «губы» убирали улицу.
Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.
— Кури, — сказал Белобров, протягивая коменданту документ и папиросы.
Комендант закурил.
Белобров протянул папиросы и старшине.
— Не надо, — сказал тот. — Сначала оскорбляете… У нас тоже самолюбие имеется. «Гориллой» называл…
— Какой гориллой, — заревел Белобров.
— Из каменного века, — не сдался старшина. — Что, не говорили?!
— Гад же ты! — сказал Белобров, понимая, что садится. — Я же из госпиталя сегодня…
— Ясно, — сказал комендант специальным комендантским голосом, розовое его лицо сделалось неприступным. — Придется задержаться до утра. У нас там скамеечки. Курить не разрешается.
В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамейке.
Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.
— На этом Дом флота заканчивает свои передачи, — сказал женский голос. — Спокойной ночи, товарищи.
— Будь здорова, подруга, — сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.
Радио выключилось, застучал метроном.
Хроникальные фотографии боевой работы морской авиации периода войны, дающие представление о масштабах наших побед в последующий месяц. Последние фотографии — освобождение нашими войсками Севастополя. Атакующая морская пехота, темный обгорелый город, летнее и ленивое море в дожде и краснофлотец при знамени на горе.
По утрам небо здесь было по-прежнему светлое, прозрачное и казалось ледяным.
Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече тяжелый мешок, в мешке лязгали инструменты.
— Игорешка завтра приезжает, — сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то понюхал телеграмму, — вот жизнь, а, Саша?!
Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли горячей водой «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.
— С праздником, сестричка!
— И вас, товарищ полковник! — ответил нежный голос.
В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.
— Я — не полковник, я — гвардии капитан… хо-хо-хо!
— А я — не сестричка, я — санитарка, ха-ха-ха!
— С праздником вас, товарищи офицеры! Какао и пончики.
Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.
— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкере»… Никакой экранированной брони… Я ему даю… Как я ему даю, я еще ни разу в жизни так не давал… А он летит… Отскакивают от него снаряды…
— Семочкин, этого не бывает…
— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…
Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже.
— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?..
— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.
— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт… — Белоброву было приятно говорить это слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канавку.
— Летим туда, не зная куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не зная чего… — и толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.
Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтоб его толкнули, но его нарочно не толкали, и он огорчался. Они шли мимо капониров, механики возились у самолетов. Проехал бомбовоз.
— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, — ставлю пластинку и ухожу, вроде мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…
— Подумать надо, — Черепец и Артюхов сидели в Р-5, ждали Белоброва и Гаврилова, — и не пойдет она, она не такая.
— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступает в силу влечение полов… И целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…
— Она не такая, — опять угрюмо сказал Черепец.
— Что ж, у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она рожать не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…
По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров. Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала пожарка.
— Вон твой командир идет, — сказал Артюхов и, убрав обороты, выключил двигатель.
— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется, пишите письма…
Они вышли из самолета, и Артюхов доложил Белоброву о готовности машины к полету.
У самолета затормозил «виллис» начальника штаба.
— Белобров! — позвал Зубов.
Белобров, прокатившись по замерзшей луже, подбежал к машине.
— Слушай, Белобров! — начал Зубов. — Немец немцем, а все же еще раз пройди вдоль берега и внимательно посмотри… Погода хорошая… Ты знаешь, о ком говорю.
— Знаю! Об экипаже Плотникова.
— Ну добро! — Зубов отдал честь, и машина, дав задний ход, круто развернулась.
Белобров вел машину почти впритирку над сопками, и под брюхом машины проползали печальные камни с налипшими пластами мерзлого снега.
— Страна Норвегия, — сказал Гаврилов. — Говорят, здесь девушки красивые… Сольвейг…
Белобров свистел про телеграмму. Мотива он не помнил, помнил припев, его и свистел.
— В бухте Кислой кита выбросило, — сказал Гаврилов, — здоровенный китище…
— Да ну, — удивился Черепец. — Интересно, чего они на берег выпрыгивают…
— Он маргарину накушался, — сказал Белобров, — и его с этого маргарину травило сильно… Вот… Так что он сам решил порвать связи с жизнью…
— Ага, — подхватил Гаврилов, они беседовали, вроде бы минуя Черепца, — он, когда с жизнью прощался…
— Кто?
— Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать… через которую невинно гибнет…