Страница 5 из 9
Задав эти вопросы, и, не ожидая ответа, следователь вдруг встал во весь свой, оказавшийся недюжинным, рост, наклонился над столом, почти к лицу Демьянова, и неожиданно проорал:
— Можете, конечно, и молчать. Тогда мы сами вам подберём. И организацию, и объект террора. А вы все равно, рано или поздно, но признаетесь. Только вот обратной дороги уже не будет. А вы молоды, прекрасно воспитаны, спасибо матушке вашей.
Он сел так же резко, как вскочил, открыл папочку, так и лежавшую рядом с протоколом допроса, до сих пор ни пополнившимся ни строчкой, заглянул туда, и продолжил проникновенно, даже с некоторым восхищением в голосе:
— Говорят, ваша мама была принята в лучших домах царского Петербурга? Блистала, так сказать, в свете? Вы ведь не хотите, чтобы она оказалась вашей соучастницей? Или я ошибаюсь, пистолет её, а соучастник — это вы?
Александр почувствовал, как липкий страх, все эти минуты допроса медленно поднимавшийся от ослабевших ног все выше и выше, сковывая тело, ухватил его за горло.
— Не трогайте маму. Мне в революцию семь лет было, я ничего не помню. А она мне ничего не рассказывала.
— Ничего, ничего? Согласитесь, это уже само по себе подозрительно. Ну да ладно, оставим маму. По крайней мере, пока. Я повторяю: вы молоды, хорошо воспитаны, не наш брат пролетарий.
Следователь самокритично вздохнул и ткнул пальцем в открытую папочку:
— Вот тут некоторые пишут о вас: «обаятелен, легко сходится с людьми, владеет иностранными языками, имеет хорошее, но, увы, домашнее образование». Кстати, зачем вы пытались скрыть свое происхождение при попытке поступить в Политехнический институт? Нехорошо. А то, что к знаниям тянетесь, это прекрасно. Тут ведь сказано: путем самообразования получил обширные знания в области электротехники. Мосты что ли на расстоянии собираетесь взрывать? Шучу, шучу. А кто знает, может, когда-нибудь и придется. Кстати, о ваших антисоветских настроениях.
Следователь вытащил из папочки еще один лист:
— Вот тут написано: «призывал к свержению советской власти, в том числе с использованием террора». Хорошо знающий вас человек, приятель можно сказать, сигнализирует. Что можете на это ответить?
— Клевета. Да, в гражданскую я был ребенком, но многого насмотрелся. Знаю, что такое междоусобие. И не хочу его повторения. И еще. Два года назад я был на Невском, у партклуба, когда выносили раненых. Это было ужасно.
— Ну, допустим. А теперь скажите честно: вы любите Родину, вы патриот?
Совсем сбитый с толку Александр позволил себе даже повысить голос:
— Я! Да у меня отец за Родину погиб, моему предку и сейчас в Темрюке памятник стоит, маме в двадцатом сколько раз предлагали эмигрировать, а она отказалась!
— Ну, эти ваши предки за царскую Россию воевали, а вот как вы к Советской России относитесь?
— Россия — моя родина. И другой у меня нет. Как бы она не называлась.
— А Вы понимаете, Саша, что неизбежна новая война? Что империалисты в любой момент могут на нас напасть? Вы на чьей стороне тогда будете, Саша? Советского Союза? Советской России? Или нет?
То, что следователь, претендуя на какую-то интимность, назвал его домашним именем, еще больше смутило и сильно покоробило Александра. Он уже понял, что с ним играют и понимал, что это, в любом случае, недостойная игра. И он ответил. Куда ему было деваться. Подчеркнуто медленно, с легкими паузами между слов:
— Я буду на стороне Советского Союза.
Следователь помолчал, давая понять, что принял ответ.
Потом встал, подошел к окну и раздвинул шторы. За зарешеченным окном рассеивался полумрак раннего питерского утра. Он повернулся к Александру, присев на подоконник:
— А вы думаете, что сейчас эта война не идет? Рядовые граждане её, как правило, не замечают, но она в разгаре. За секреты государственные, за души людей. Вот скажите мне честно, как на духу: если завтра война, то кто может ударить нам в спину, от кого, в первую очередь, можно ожидать сотрудничества с врагом?
— От тех, кто всё потерял в революцию.
Александр чувствовал себя как на экзамене и ему, почему-то вдруг захотелось сдать его, иначе зачем все это, вся эта ночь?
— Правильно! Нет, среди представителей бывших правящих классов много людей — искренних патриотов. Таких, как вы с мамой, например, но есть и другие. Причём опаснее всего те, кто на словах приняли советскую власть, пользуются ее благами, а, на самом деле, только затаились. А есть и другие, им нужно просто помочь. Это интеллигенция. Особенно творческая. Люди искусства живут чувствами, не всегда анализируют последствия своих слов и поступков. Их популярность притягивает, с ними дружат высокопоставленные люди, вокруг них самих кого только нет. Александр Николаевич, вы понимаете мою мысль?
— Честно говоря, нет.
— Не верю, вы же умный юноша. Мы зовём вас в союзники и помощники. Учитывая ваши личные качества, мы введём вас в круг творческой интеллигенции. Писатели, художники, актеры, деятели кино. Ваша задача будет состоять в том, чтобы чувствовать и точно передавать настроения этой среды, её надежды и чаянья. Это нужно, чтобы государство держало, так сказать, руку на пульсе и в своей политике учитывало её настрой. Ведь это наша, советская интеллигенция.
— Доносчиком не буду.
— Какие доносы, что вы. Для того, чтобы заниматься конкретными людьми, у нас есть профессионалы. А вы будете наблюдателем. Очень важным, но наблюдателем. Конечно, если вы вдруг схватите шпиона или террориста за руку, вы что, промолчите?
— А зачем вся эта история с пистолетом?
— Александр, не надо прикидываться ребёнком. Вам уже восемнадцать. Вне зависимости от того, как вы ответите на мое предложение, «дело» на вас уже есть.
— Я могу подумать?
— Да, вас отведут в камеру. Сколько у нас там времени? О, уже семь утра. Значит, так. Через двенадцать часов, в семь вечера, я вызову вас на допрос. И мой совет — не отказывайтесь. Мы подарим вам такую интересную жизнь, которой без нас у вас никогда не будет.
В семь часов вечера Александр согласился сотрудничать с ОГПУ, о чем в его деле осталась соответствующая расписка, и тотчас был отпущен домой.
Судоплатов пишет, что Александр Николаевич Демьянов, главное действующее лицо операции «Монастырь», живший тогда в Ленинграде, был в 1929 году арестован по доносу его друга Тернавского, а при аресте ему подбросили пистолет. Ещё до этого его изгнали из Политехнического института за попытку скрыть дворянское происхождение. Замечательна неизменность методов и методик. Однажды меня тоже пытались увлечь перспективами службы в КГБ. Времена были, конечно, другие, шла «перестройка». Меня не запугивали, а прельщали. Вербовщик, милейший человек, представлялся выпускником истфака ленинградского университета. Именно его слова с обещанием ввести в круги творческой интеллигенции я вложил в уста следователя, допрашивавшего Демьянова. Однако начальник моего искусителя, человек старой кэгэбэшной закалки, к которому меня привели для дальнейшей обработки, с порога спросил меня, каким оружием я владею и хорошо ли переношу жаркий климат. Я предпочел академическую карьеру.
P.S. Среди авторов, писавших об операции «Монастырь», многие питали простительную для бывших сотрудников КГБ склонность к вымыслу. В данном случае в форме беллетристики. Один из них, постоянно, при этом, претендующий на информированность, предложил свою версию описанного мной допроса (смотри, например: militera.lib.ru research/sharapovepOl/index.html). При всей его информированности, он, тем не менее, остался в убеждении, что в 1929 году ленинградское ОГПУ располагалось на Литейном проспекте, тогда проспекте Володарского, дом 4, тогда как на самом деле в печально знаменитый «Большой дом» ленинградское отделение политической полиции Советского Союза переехало только после завершения его постройки в 1932 году. А до этого помещалось все по тому же адресу, улица Дзержинского, сейчас снова Гороховая, дом 2, где начиналась достославная история ВЧК еще в декабре 1917-го, воспринявшей это здание от полиции «старого режима». Правда, при царе в подвалах дома на Гороховой, хотя, наверняка, кого-то и били, но не расстреливали. Что касается текста, то считайте мой вариант попыткой соревнования. Или пародии.