Страница 10 из 34
Not the most graceful of solutions, but then ageing is not a graceful business. (Кастрация – не самое изящное из решений, но старение – вещь тоже не слишком изящная.)
Если слово «grace» несёт эстетический смысл грации, изящества, то и слово «disgrace» неизбежно имеет оттенок не только этический, но и эстетический, а значит, в названии происходит также и намёк на антиэстетичность описанных событий. Поэтому неудивительно, что Дэвид, продолжая размышлять о кастрации, иронически замечает, что неприглядный вид кастрированного мужчины не намного хуже вида мужчины, лежащего на женщине в процессе совокупления! Так выявляется внутреннее эстетическое отвращение Дэвида к процессу совокупления, а отвращение это неизбежно кастрирует мужчину в его сексуальных чувствах. И действительно, Дэвид был очевидным кастратом по отношению к желаниям своих партнёрш.
Крепкая связь эстетического и этического давно закреплена в языке. При определении плохого поведения появляется такая формулировка: «Некрасиво себя ведёшь». А при описании красоты указывают: «Правильные черты лица». То, над чем морщат лобики философы, уже давно запечатлено в языке, поскольку, пользуясь им, народ голосует большинством за суть дел.
Так что, если красивое значит правильное и если правильное значит красивое, то что делать в случаях, когда одному кажется красивым то, что другому кажется уродливым (те же половые органы)? Уголовные преследования художников, писателей за то, что они изображали, в их понимании, красивое и что в то же время моралистам и полиции казалось уродливым, являлись подтверждением нерушимой связи красоты и добропорядочного поведения. Так как корни красоты уходят в секс, то регламентирование обществом определения красоты косвенно направлено на регламентацию сексуального поведения. Так что отвращение Дэвида видом полового акта точно и категорически обуславливает его некрасивое поведение с женщинами.
Рассматривая, пусть шутливо, свою кастрацию как способ уничтожения своих сексуальных желаний, Дэвид тем самым демонстрирует свою невежественность, ибо известно, что похоть у созревшего мужчины остаётся даже после кастрации.
Русский смысл «бесчестья» проскальзывает в «disgrace» только после того, как произошло насилие над его дочерью. Дэвид почему-то воспринимает изнасилование как и своё бесчестье, тогда как Люси относится к нему как к неизбежной женской плате за право жить на территории голодных мужчин.
Дэвид говорит отцу Мелани:
– Iam sunk into a state of disgrace from which it will be not easy to lift myself. (Я настолько глубоко впал в бесчестье, что мне будет нелегко подняться.)
…trying to accept disgrace as my state of being. Is it enough for God, do you think, that I live in disgrace without term? (…пытаюсь принять бесчестье как состояние моего бытия. Как вы думаете, достаточно ли для Бога, что я живу в бесчестье, не имеющем конца?)
Но так ли бессрочно это бесчестье? Во всяком случае, для Люси? Если бы она решила сделать аборт, то она бы тем самым полностью отвергла своё изнасилование и приняла бы его как бесчестье. Но она решила сохранить плод – результат, следствие изнасилования. А значит, это следствие, намертво (а точнее, наживо) привязанное к своей причине, будет влиять на Люсино отношение к причине, к изнасилованию.
Получается ли, что рождённый в результате изнасилования ребёнок, к которому мать испытывает безусловную любовь, смягчает её воспоминания и ощущения по отношению к былому изнасилованию? Любовь к ребёнку, казалось бы, должна нейтрализовать дурную память об изнасиловании. Ведь именно изнасилование стало причиной женского счастья – материнства, которое является смыслом женской жизни. Глядя любящими глазами на ребёнка, давшего ей счастье, возможно ли ненавидеть событие, послужившее причиной этого счастья?
Впрочем, это – мужская логика, а женская логика может быть совсем иной и пренебрегать причинно-следственной зависимостью: женщина может любить ребёнка и по-прежнему ненавидеть отца. То есть не рассматривать два события – изнасилование и материнство – как взаимосвязанные. Но разве не будет шевелиться в матери ненависть, когда в ребёнке будут узнаваться отцовские неприязненные черты лица или характера? Может ли быть любовь к плоду изнасилования поистине безусловной, каковой принято считать любовь материнскую?
Можно рассмотреть феномен материнской любви к ребёнку, зачатому в изнасиловании, с двух углов. Если ребёнок вырос добрый, умный, послушный, любящий мать, то в этом случае, как мне представляется, отношение женщины к происшедшему изнасилованию должно максимально смягчиться или хотя бы нейтрализоваться.
Если же ребёнок вырос злобным, глупым, по-хамски относящимся к матери, то все эти черты мать будет приписывать наследственности ненавистного насильника, и её отношение к изнасилованию будет по-прежнему суровым и непримиримым, а свою неизбежную материнскую любовь к навязанному насилием чаду она будет воспринимать как крест, который ей уготовано нести.
В реальной ситуации происходит смесь этих двух крайностей и отношение к происшедшему изнасилованию должно меняться в зависимости от удовлетворённости материнством.
Впрочем, если женщина действительно способна не обращать внимание на причинно-следственную зависимость и не рассматривать изнасилование и ребёнка в этих категориях, то отношение к насилию останется неизменным и женщина будет любить своего ребёнка независимо ни от чего. Но будет ли?
Телу женщины безразлично, от кого ей забеременеть, женская основная задача – родить и вырастить ребёнка. У неё слишком мало яйцеклеток, и они слишком медленно производятся по сравнению с тьмой сперматозоидов, чтобы быть разборчивой. Яйцеклетка радостно оплодотворяется вне зависимости, добровольно или насильно сперматозоид оказался у её порога.
Мужчина, чья сперма не попала в женщину законно, или мужчина, который призван охранять пизду от незаконных вторжений, – вот кто истинные жертвы изнасилования, потому что они не смогли продлить свой или им предпочтительный род с дефицитной яйцеклеткой, и таким образом род этого мужчины в опасности. Это они, которых обошли изнасилованием, заставляют женщин кричать «караул!», страдать и классифицируют изнасилование как самое страшное преступление, даже если оно не сопровождалось нанесением женщине боли и увечий.
Посмотрел с запозданием Ворошиловского стрелка Говорухина и удивился созвучию с Бесчестьем. Такие же варвары и тоже втроём насилуют не дочку, а внучку, так же позорно пренебрегают её удовольствием – просто используют. Так же она отходит, и с ещё большей лёгкостью, от случившегося. Уже соглашается принять деньги от отца одного из насильников и веселится. Полушутит, что выйдет замуж за одного из насильников. И только её дед не может простить и считает, что изнасиловали его. Деду нанесено оскорбление, он считает, что он изнасилован. И он, в отличие от Дэвида, решает мстить сам. Но мстит он не столько насильникам, сколько времени, которое повернулось против него. Время, которое предпочитает оплодотворение сперматозоидами именно от такого типа самцов.
Впрочем, самое главное всё-таки другое – Люси захотела оставить ребёнка от насильника, а это значит, что насилие через возникшую новую жизнь получило правомочность и обрело гуманный смысл. Люси своим решением оправдала насилие материнством. Так как семя дало плод и этот плод будет жить, то забота о жизни плода является главной целью для матери. Тогда становится второстепенным, как образовался этот плод – в результате ли насилия или по доброй воле.
– Женщины могут быть на удивление всепрощающи, —
говорит Люси отцу.
А в таком случае слово «бесчестье» становится для женщины бессмысленным, бесчестье аннулируется самой сутью жизни, и понятие «бесчестье» может быть применимо только к мужчинам как возмездие за их нелюбовь к любви.
Любвеобилие, или честная женщина
Catherine Millet. The Sexual Life of Catherine M./ Пер. с фр. New York: Grove Press, 2002. 210 p. ISBN 0-8021-1716-3.
Впервые опубликовано в General Erotic. 2004. № 107. В скобках указаны страницы приведённой книги.