Подземка

Кто-то сказал, что Такахаси заскрежетал зубами — как эпилептик. Понимая, что необходимо что-то делать с пакетом, я взял его в руки. Даже не так — подумал, что прежде нужно что-то сделать с Такахаси. Дал команду вставить ему в рот хоть что-нибудь, там платок или вроде того, но осторожно, чтобы он не укусил. Мне рассказывали: когда одному эпилептику пытались разжать зубы, он ухватил за пальцы.

Говорят, в тот момент я тоже выглядел неважно: на глазах слезы, из носа течет. Но сам за собой я этого, естественно, не замечал. Уже потом один из сотрудников сказал, какое у меня было лицо.

Я приказал сотруднику, прибывшему на подмогу, унести пакет подальше в спальню, отвести опасность на случай, если взорвется. Двери в спальную комнату — из нержавейки.

Та женщина (об этом я позже узнал) заметила лежавший в вагоне подозрительный предмет, это она сообщила нам. По пути ей стало плохо, она вышла на станции Нидзюбаси, затем пересела на метро до Касумигасэки[26]

С платформы вернулся Хисинума. Я спросил его, что может быть в пакете? Всего колотит — со мной такое впервые в жизни. Сколько работаю в метро, но так еще не было никогда. Хисинума, как и Такахаси, которого принесли на носилках, вернулся с верхней платформы. Говорит, глаза не видят ничего. Подавал знак следующему поезду вместо внезапно слегшего коллеги.

Я подумал, что дальше уже ответственность не моя: подозрительный предмет временно ликвидировали, Хисинума и Такахаси вернулись. Моя смена дежурного по станции на этом завершена. Затем я велел подоспевшим сотрудникам ждать у выхода Al1 приезда «скорой помощи». Это выход к Министерству внешней торговли. Самый удобный для носилок. Когда занимаешься такой работой, продумываешь все до мелочей: куда, например, удобнее всего подъехать на неотложке. Вот я и сказал нести носилки туда и ждать.

Затем я умылся. Из носа течет, из глаз — тоже, как в таком виде показываться людям? Посчитал, что нужно хоть немного привести себя в порядок. Я снял форму и начал умываться. Я всегда ее снимаю, когда умываюсь, чтобы не забрызгать. Это привычка. Потом уже я узнал, что снятая форма пошла мне на пользу, так как вся была пропитана зарином. То, что умылся, — тоже хорошо.

Меня по-прежнему трясло. Куда сильнее, чем при ознобе. Не холодно, но трясусь без остановки. Весь натужился, но остановиться не могу. Пошел в раздевалку, на ходу вытирал лицо, по пути не удержался и упал.

Затошнило, стало трудно дышать. Мне стало плохо примерно в то же время, что и Хисинуме. Что тот сказал, что ему стало тяжко, что я, — примерно одновременно. У меня до сих пор стоят в ушах его слова: «А-а, мне плохо». И до сих пор слышу, как нас другие подбадривали: «Уже вызвали неотложку, потерпите немного». «Сейчас приедет, держитесь». Что было дальше — не знаю, ничего не помню.

Я даже подумать не мог, что умру. И вряд ли об этом догадывался Такахаси. Все были уверены: вот довезут до больницы, а там умереть уже не дадут. По сравнению с мыслями о смерти, куда отчетливее было желание выполнить свою работу. Выполнить свой долг как дежурного по станции. Даже когда умывался, в голове роились только мысли о работе и сослуживцах.

Говорят, у меня изо рта шла пена. Что крепко вцепился в то полотенце, которым вытирал лицо, и все никак не выпускал его из рук. Тем временем один из наших коллег по фамилии Конно сделал очень хорошее дело: в офисе хранился кислородный баллон. Он принес его и дал подышать мне и Хисинуме. У меня было тяжелое состояние. Настолько тяжелое, что маску своими силами держать не мог. Причем с открытыми глазами. А Хисинума держал сам. Это о чем говорит — тогда мое состояние было даже тяжелее, чем у Хисинумы.

Носилок нам не досталось, на них несли Такахаси. Тогда один из сотрудников пошел на выход Утисавайтё и принес носилки оттуда. На них уложили меня — как более тяжелого. Хисинуму волокли в новой простыне из постельного комплекта в офисе. И вот на выходе Al1 мы ждали, когда нас заберет неотложка. Но, как говорят и другие, та все никак не приезжала.

Меня привезли в больницу университета Дзинъэй, в себя я пришел лишь на следующий день — часов в одиннадцать утра. Изо рта торчали две трубки для подачи кислорода и приведения легких в движение. Говорить невозможно. В шее капельница. Чего-то там в обеих артериях. И вокруг стоит моя семья. Потом приходили навестить четыре наших коллеги со станции Касумигасэки. Голоса у меня не было, поэтому я попросил у них ручку. Пальцы не слушаются — зажал в руке и еле-еле написал имя «Иссё». В смысле — Иссё Такахаси. Мы все его звали так. Ну, то есть, имелось в виду, как он. Вдруг один перекрещивает руки. В том смысле, что с ним — всё. Хотел спросить про Хисинуму, но не могу вспомнить его имя — память отказывает. Написал катаканой[27] «помощник». Ответ тот же. Выходит, с ним тоже все кончено.

Далее написал «касуми». В том смысле, не пострадал ли кто-нибудь еще из работников станции? Нет. Оказалось, что я был самым тяжелым.

Посещала мысль: выжил лишь я один. Что все это было, я так и не понял, но знаю одно: я побывал на краю смерти, выжил и вернулся. Да вот, спасся, думал я, когда меня навещали самые разные люди. И пусть простят меня другие, но радость выживания придала силы, и ночью 21-го, когда я очнулся, уснуть я толком не мог. Как не может уснуть ребенок накануне первого в своей жизни похода. Вот такие дела.

Я выжил благодаря окружающим. Они молниеносно сориентировались и оказали мне помощь. И это спасло мне жизнь.

До 31 марта я пролежал в больнице, затем продолжил лечение дома. Организм постепенно приходил в норму, но душевное состояние оставляло желать лучшего. Перво-наперво, сон — неглубокий, в конце концов засыпаю, но проходит два-три часа, и глаза раскрываются сами. И больше не спится. И так целыми днями. Нелегко пришлось.

Помимо того, меня охватывала злость, какая-то раздражительность. Не в отношении кого-то, а вообще. Видимо, сказывалось возбуждение организма. Выпивать я не мог, успокоить душу было нечем. Сосредоточиться на чем-то одном не получалось. Даже сейчас, пытаюсь сдерживаться, но бывает — что-то приходит в голову, и становится нестерпимо.

Жена первое время относилась ко мне с пониманием, но я крыл всех без разбору, и это, естественно, никуда не годилось. Я понимал, что пора бы вернуться на работу. Верил, что, облачившись в форму, выйдя на платформу, я смогу побороть себя. И первый шаг к преодолению — возвращение на рабочее место.

Никаких внешних симптомов, но душевный груз тяжек. И груз этот необходимо скинуть с плеч. Оставался страх от самой мысли о работе на станции. А вдруг случится опять? Но нужно было жить дальше, чтобы преодолеть в себе этот страх. Не сделаешь этого — так и останется навсегда сознание жертвы, которое однозначно повлияет на твой характер. Я так и решил: необходимо побороть в себе это настроение, чтобы плохая сторона меня не стала противницей стороны хорошей.

Что я имею под этим в виду? Немало простых пассажиров, к большому сожалению, пострадало, а некоторые даже лишились жизни только потому, что ехали в метро. У многих из них еще не зажили сердечные раны. Так вот, на их фоне я не хочу до скончания века считать себя пострадавшим. Я — не жертва зарина, а тот, кто познал его на личном опыте. Если честно, последствия остались. Но я стараюсь об этом не думать. Нечего поддаваться! Ведь когда напоминают о последствиях, невольно постепенно начинаешь поддаваться. Чем так, лучше преодолевать себя, думая о позитивном. По крайней мере, так я выжил и тому благодарен.

Страх или душевные раны, несомненно, остаются, но заставь меня вынуть их из себя — и я этого делать не буду. Я не смогу этого объяснить семьям погибших на рабочем месте товарищей и простых людей.

Я не стараюсь презирать «Аум Синрикё». Есть кому это делать за меня. В моем случае ненависть — это уже пройденное измерение. Что толку их ненавидеть? За новостями о них не слежу. Считаю, что незачем. И так все понятно. Наблюдение за ситуацией положения дел не изменит. К суду и приговору у меня интереса нет. Судья свое дело сделает.

26

Г-жа Нодзаки, о которой речь пойдет позже. — Прим. автора.

27

Катакана — японская слоговая азбука.