Страница 61 из 69
Пушкин — Вяземскому, 19 января.
Вчера получили мы горестное известие из П. Б. — Дельвиг умер гнилою горячкою. Сегодня еду к Салтыкову, — он вероятно уже все знает <…>.
Пушкин — Плетневу, 21 января.
Что скажу тебе, мой милый? Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему все — и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и все. <…>
Баратынский болен с огорчения. <…>
Баратынский — Плетневу, июль 1831
<…> Потеря Дельвига для нас незаменяема. Ежели мы когда-нибудь и увидимся, ежели еще в одну субботу сядем вместе за твой стол, — боже мой! как мы будем еще одиноки! Милый мои, потеря Дельвига нам показала, что такое <…> опустелый мир, про который мы говорили, не зная полного значения наших выражений. <…>[426]
27 января у Яра московские друзья Дельвига собрались на тризну. Был Пушкин, Вяземский, Баратынский, Языков[427].
Десятью днями ранее в Петербурге были похороны.
Четвертый и пятый номера «Литературной газеты» не вышли вовремя. Сомов не имел силы заниматься ими. Четвертый номер был траурный.
В нем был некролог Дельвига, написанный Плетневым, и статья «К гробу барона Дельвига». Статью написал Василий Туманский. Он приехал в Петербург как будто только для того, чтобы проститься со старым товарищем.
И здесь же было напечатано Гнедичево надгробие. Он в первый раз писал элегическим дистихом — любимым размером Дельвига, каким писали эпитафии античные поэты:
Это было несколько лет назад, когда Гнедич уже не чаял поправиться.
Темная тень ложится на грустно-элегические строчки. «Мрачное царство вражды».
Гнедич посылал свою элегию к Гречу, в «Северную пчелу».
Греч отказался ее печатать и вернул с объяснительным письмом.
«Что за мысль пришла Гнедичу посылать свои стихи в Сев.<ерную> Пчелу? — спрашивал Плетнева Пушкин. — Радуюсь, что Греч отказался — как можно чертить анфологическое надгробие в нужнике? И что есть общего между поэтом Дельвигом и <…>чистом полицейским Фаддеем?»
Вяземский предлагал напечатать письмо Греча в «Деннице» или «Телескопе». «Должно вывести этих негодяев к позорному столбу»[428].
Кого надлежало вывести к позорному столбу? Греча? Булгарина? Или, может быть, кого-то еще неназванного?
Старик Энгельгардт, бывший директор Лицея, рассказывал Ф. Ф. Матюшкину о перипетиях борьбы Дельвига с Булгариным, о запрещении его газеты. «Эти и множество других неприятностей верно много содействовали к его болезни»[429].
«Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который <…> назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним», — записывал в дневнике 28 января цензор А. В. Никитенко[430].
Так писал и А. И. Дельвиг в своих мемуарах.
Осиротевшее семейство и ближайшие друзья боялись прихода жандармов. Несколько вечеров подряд М. Л. Яковлев, В. Н. Щастный и другие бросали в пылающий камин бумаги Дельвига[431].
Письма и рукописи, бесценные памятники человеческих мыслей и дел, маленькие звенья самой истории — вспыхивали в огне и рассыпались кучками пепла.
Глава VII
Тризна по Дельвиге
Все было так неожиданно — горе, хлопоты, смятение, что Софья Михайловна Дельвиг даже не заметила поначалу свалившегося на нее нового несчастия. Бог весть, как и когда из портфеля Дельвига исчезли ломбардные билеты на 55 тысяч — больше половины всего состояния[432]. Это было почти разорение.
Пушкин еще не знал этого, когда предлагал Плетневу «помянуть» покойного друга изданием «Северных цветов». Теперь Плетнев сообщал ему о положении дел, и нужда в издании альманаха увеличилась еще более.
Как-то не уговариваясь, все предоставили Пушкину заняться «Цветами», и Плетнев писал ему, что Сомова надобно вознаградить той же суммой из выручки, какая приходилась на его долю и прежде, и на тех же условиях взять из его рук «Литературную газету», которая иначе увянет вовсе. Еще ранее Вяземский предлагал то же самое Плетневу[433].
Пушкин отвечал 26 марта, что об альманахе следует переговорить и что он готов издать «последние С. Цветы» вместе с Плетневым, но что у него тем временем созрел иной план. План был еще не совсем определенен; 11 апреля он намекает осторожно: «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего доброго? — и газеты».
Итак, он не оставлял старого плана: лучше всего — газета, хорош и журнал; на худой конец — альманах.
Но что бы это ни было — оно должно быть «своим», изданным «кучкой». На протяжении всего 1831 года он будет возвращаться к этой мысли, и в ней будет поддерживать его Вяземский. Вяземский уже намечает и будущий состав: А. Тургенев, Баратынский, Иван Киреевский, В. Ф. Одоевский, Жуковский. «Войдешь ли в переговоры с Сомовым и будешь ли требовать его интервенции или нон-интервенции?»[434]
Легкие ноты отчуждения проскальзывают каждый раз, как называется имя Сомова: ни Пушкин, ни Вяземский, ни даже Плетнев не считают его «своим».
Он был «своим» только для Дельвига, и со смертью его постепенно ослабевали его связи с пушкинским кругом. Но о «нон-интервенции» его не могло быть и речи: издатели последних «Северных цветов», даже если бы и захотели, не смогли бы обойтись без его помощи.
Пушкин приехал в Петербург в конце мая вместе с молодой женой и тут же уехал в Царское Село. Он ждал к себе Вяземского — но так и не дождался.
Холера двигалась на север империи, и в июне Царское Село оказалось отрезано карантинами.
В Петербурге вспыхивали холерные бунты.
В Европе продолжались волнения — и царскосельские затворники ждали известий о ходе польской кампании.
В июле приехал двор, и Царское Село обратилось в столицу. Теперь здесь был и Жуковский, от которого Пушкин узнал, что Вяземский не приедет.
Сама судьба мешала «кучке» соединиться. Плетнев жил на даче, в Спасской мызе; Сомов в Петербурге; Вяземский был в Остафьеве; Баратынский уехал в казанское имение.
«Что же твой план „Сев.<ерных> Цветов“ в пользу братьев Дельвига? — спрашивал Пушкин Плетнева в середине июля. — Я даю в них Моцарта и несколько мелочей. Жуковский дает свою гекзаметрическую сказку. Пиши Баратынскому; он пришлет нам сокровища; он в своей деревне. — От тебя стихов не дождешься; если б ты собрался, да написал что-нибудь об Дельвиге! то-то было б хорошо! Во всяком случае проза нужна; коли ты ничего не дашь, так она сядет на мель. Обозрения словесности не надобно; черт ли в нашей словесности? придется бранить Полевого да Булгарина. К стати ли такое аллилуия на могиле Дельвига? — Подумай обо всем этом хорошенько, да и распорядись — а издавать уже пора: т. е. приготовляться к изданию».
426
Шляпкин И. А. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903. С. 131–135 (письмо Сомова); Пушкин. Т. 14. С. 146–147; Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. С. 496.
427
Исторический вестник, 1883, № 12. С. 530–531.
428
Пушкин. Т. 14. С. 149; письмо Вяземского к Плетневу от 31 января. — Изв. ОРЯС, 1897. Т. 2, кн. 1. С. 94–95.
429
Гастфрейнд Н. А. Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею. Т. 2. С. 362.
430
Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. С. 99.
431
Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. С. 124.
432
Модзалевский Б. Пушкин. С. 255.
433
Пушкин. Т. 14. С. 153; Изв. ОРЯС, 1897. Т. 2, кн. 1. С. 94–95.
434
Пушкин. Т. 14. С. 101, 190. Ср.: Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 376–378.