Страница 27 из 40
Проснулся я от пронзительного жалобного рева. Палатка покосилась. Взъерошенный эвен сидел на корточках и сердито плевался:
— Тьфу, тьфу, анафема!
— Что с тобой, старина?
— Медведь чесала палатку…
— Какой медведь?
Немногословный рассказ развеселил меня. Охотники спят чутко. Утром Илья внезапно проснулся: трясли палатку. Он вскочил и увидел: что то большое, круглое, мохнатое терлось о кол, поставленный внутри палатки, у самого входа. Илья понял, что это медведь, и возмутился.
— Больно шлепал его! — воскликнул он, оканчивая рассказ.
Получив неожиданный шлепок, медведь, с диким ревом пустился наутек. Я выполз из палатки. Цепочка лепешек величиной с тарелку осталась на мшистой террасе. Зверь, удирая, оставил следы «медвежьей болезни».
Эта история здорово насмешила нас, но… непрошеный гость, прежде чем разбудить Илью, забрался на сухой ствол лиственницы, сбросил рюкзак, повешенный на сук, и съел все наше вяленое мясо.
Эвен чертыхался, стучал кулаком по вихрастой голове.
— Старая башка. Зачем мешок палатка не убирала?
— Успокойся, Илья, медведь слопал бы нас вместо мешка.
Но старик не унимался:
— Робкая медведь… Люди совсем не трогает.
Потеря продовольствия путала все карты. Так хотелось облазить Серебряную сопку, поискать серебряный Клад, составить кроки местности, а тут приходилось спешно возвращаться к Анюю, где оставался последний запас сохатины. Илья молча вернулся в палатку вытащил свой нож и принялся сбивать рукоятку. Освободив лезвие, старик принес два булыжника и устроил целую кузницу. Хвост ножа отковал в острие, заточил на камне и согнул в крюк. Ремешком накрепко прикрутил лезвие к своему длинному посоху. Получилось нечто вроде багра.
— Ну пойдем… Продукты низать.
Эвен был великолепен — ловко выхватывал рыбину за рыбиной. Я тоже попробовал «низать», но загарпунит добычи не смог: не хватило сноровки. Через полчаса вернулись к палатке с тяжелой связкой хариусов, сварили полный котелок ухи и плотно позавтракали.
Курьинскую виску переплыли верхом на стволах сухостоя и вступили на неведомый берег, у подножия Белого яра. Ноги, погружаясь в зеленовато голубую гальку, оставляли глубокие ямки следов. Ламут поднял карабин и выстрелил. Пуля вдребезги разбила наверху белую сосульку. Мы бросились подбирать осколки.
«Вероятно, — думал я, — это кальцит». Довольно легкие куски белой мелкокристаллической породы напоминали кальцитовые эмали и натеки, которые довелось мне видеть когда то в пещерах Таджикистана.
— А ей… Денежный жук, смотри!
Илья протягивал с горстью осколков серебряно белый кусочек величиной с горошину.
— Серебро?!
Я схватил самородок. Он был необычайно тяжелый. — Где нашел?
— Сверху падала — белый камень разбивала, тут подбирала…
Илья выстрелил и сбил еще сосульку. Мы собрали все кусочки кальцита, но ничего не нашли. По очереди стали обстреливать яр.
«Бум… бум… бум…», — гремели выстрелы, отзываясь далеким эхом в горах. Кальцит брызгами летел сверху, едва успевали подбирать. Быстро опустошили половину патронташа, собрали кучу кальцита, но странно… металла больше не попадалось. И тут вспомнил я одну встречу. Ассоциация возникла сама собой, как забытый сон; вероятно, мозг иногда воскрешает давние впечатления автоматически, независимо от нашей воли.
В студенческие годы мне довелось побывать в гостях у известного московского зоолога и путешественника Сергея Александровича Бутурлина. Тяжелый недуг приковал ученого к постели. Он лежал, как подкошенный дуб, мощный, крутолобый, с шевелюрой седых волос. Обложенный книгами, рукописями, Бутурлин работал. Преодолевая болезнь, ученый создавал уникальный определитель птиц Советского Союза.
В просторной и какой то неустроенной квартире на диванах и креслах лежали винчестеры, карабины, ружья. На ковре дремали рыжие сеттеры. Охотничьи трофеи украшали стены. Полки в шкафах гнулись от книг.
Долго длился наш разговор с ветераном Дальнего Севера. Вспоминая свой колымский поход, путешественник достал из письменного стола коробочку, открыл крышку и вытряхнул на широкую ладонь кусочек серебристо белого металла.
— Это… — загадочно усмехаясь, сказал он, — платиновая пуля, ее подарил мне в 1911 году старый ламут в устье Анюя, попробуйте, какая она тяжелая.
Окончив свой последний труд, Бутурлин вскоре умер. Прошло много лет. Я побывал с экспедициями на Европейском и Ямальском Севере, изъездил Полярную Якутию, Чукотку и в сутолоке дел, признаться, забыл о платиновой пуле. И вот теперь, на глухой виске между Анюем и Омолоном я держал слиток такой же тяжелый и светло серебристый, как бутурлинская пуля…
— Неужели платина, самый драгоценный металл на земле?!
Впервые тяжелый металл, похожий на серебро, обнаружили в XVII веке испанцы в Южной Америке. Серебряно белые самородки находили вместе с золотом в россыпях. Испанцы назвали редкий металл платиной. В России платину нашли в начале XIX века на Урале и тоже в золотоносных россыпях.
— Черт побери! В россыпях, понимаешь, Илья! Не ищем ли мы с тобой жар птицу там, где ее нет?!
Видимо, юкагиры, исконные обитатели Анюя и Омо лона, отбивая стрелами кальцитовые натеки с Белого яра, подбирали металл, издревле покоившийся в галечной россыпи, у его подножия.
Я растолковал все это Илье. Теперь мы не обстреливали Белый яр, не собирали кальцита. Я сполоснул котелок и затарахтел галькой, промывая россыпь, как старатель в лотке. Ламут растянулся на голубой отмели и перебирал узловатыми пальцами приречную гальку.
Удача пришла к нам одновременно. Илья закричал тонким фальцетом:
— А ей ей, Вадим, нашла!
Из гальки он выудил серебряно белую бусину, необычайно тяжелую. На дне моего котелка блеснули зерна и чешуйки драгоценного металла. Вероятно, мы ухватили сердце платиновой жилы.
— Пла ти на! Пла ти на!
Подхватив старого охотника, я пустился в пляс. Галька, перекатываясь, гремела под ногами, развевался клетчатый платок Ильи.
— Тьфу, тьфу, пусти… не баба, — отбиваясь, смеялся овен. Он тоже был рад, что экспедиция к Серебряной сопке окончилась успешно.
Предсказание Любича
— Вы забыли фиту, ижицу, кси, омегу — непременные буквы древнерусского письма, — улыбнулся Любич. — Читать славянскую вязь трудно. Как вы эти то строки умудрились разгадать?
Ученый краевед с острым любопытством разглядывал в лупу найденные нами пергамента землепроходца.
Накануне мы приплыли на расшатанном, полуразбитом плоту к устью Анюя. Старые бревна набухли, осели. Широченный плес разлившейся Колымы трепетал солнечными бликами, колыхался лениво и сонно, как море. Крошечные домики Нижне-Колымска едва виднелись на том берегу. Переплыть Колыму плот был уже не в состоянии. Мы выбрались на пустынный песчаный берег, обдутый ветрами. Природной дамбой он запирал двойное устье Анюя. Пришлось зажечь дымовой костер из плавника и ожидать выручки.
Дым на пустынном Анюйском острове заметил Любич из окна школы. Он поспешил на пристань, завел свой глиссер и снял нас с необитаемого острова.
Так судьба свела меня с этим необыкновенным человеком. Ясноглазый, рыжебородый великан, с копной огненных волос и удивительно доброй, застенчивой улыбкой, внушал невольную симпатию. В тридцать пять лет он сохранил пламенное воображение, чистоту чувств, неукротимое стремление к знаниям. Бородатого мечтателя постоянно влекло необычайное, и, может быть, поэтому мы так быстро сблизились.
Любич приехал на Колымский Север с экспедицией и снимал пастбищную карту оленеводческого совхоза. Растительность тундры он знал великолепно, но в рамках одной ботаники ему было слишком тесно. Ученый с увлечением исследовал историю и географию далекого Нижне-Колымского края. Много свободного времени он отдавал нумизматике. О старинных монетах и медалях, эмблемах и древних надписях, о весе и чистоте металла он, кажется, знал все, что можно. Сейчас на столе перед Любичем лежали реликвии, найденные в хижине землепроходца, и самородки серебряно белого металла, добытые в галечной россыпи у Белого яра.