Страница 23 из 25
Морозное утро лучше всего подходило для променада по авеню де ла Гранд-Арме к затянутым туманной дымкой аллеям и прудам Булонского леса. По заиндевелой булыжной мостовой грохотали колеса закрытых карет. За высокими коваными оградами, укрытыми снежными шапками, в окружении зарослей кустарника стояли тихие особняки.
– Мой дорогой Холмс, – сказал я однажды вечером. – Думаю, будет лучше, если наши пути на время разойдутся. Не нахожу смысла в нашем дальнейшем пребывании в Париже. Во всяком случае, в моем. Позвольте мне вернуться в Лондон к своим обычным занятиям. Вы можете задержаться здесь, сколько сочтете необходимым. Но я не вижу причины оставаться.
– О нет, Ватсон, – спокойно возразил он. – Причина есть, и самая важная на свете. Поверьте, для ее достижения потребуются все наши силы.
– Могу я узнать, что это за причина?
– Не стоит торопить события, – уклончиво ответил Холмс. – Плод должен созреть.
Созревал он, как мне показалось, с черепашьей скоростью, в течение целой недели. Наши утренние прогулки переместились в северо-восточные районы с их славным революционным прошлым. По маленьким пешеходным мостикам мы переправлялись через канал Сен-Мартен. Холмс изучал подъездные пути станции Обервилье с тем вниманием, какое другие гости Парижа уделили бы Моне Лизе в Лувре. Позднее зимнее солнце багряным шаром поднималось сквозь туман над площадью Республики, где, словно гигантская амазонка, высилась статуя Марианны. Ближе к вечеру мы добирались до ярко освещенной фонарями площади Согласия. На противоположном берегу из дымки выглядывали шиферные крыши домов на набережной д’Орсе.
Так прошло пять дней. Холмс словно составлял в уме карту города, отмечая на ней все переулки, тупики и лазейки, позволяющие выйти через черный ход или сократить дорогу. Вечером на лестнице, ведущей к нашему номеру, раздались шаги, за дверью на мгновение показался человек и быстро протянул Холмсу красивый конверт с золотым вензелем RF. Мой друг прочитал письмо, но ни слова не сказал мне о его содержании.
На следующее утро он вышел из своей комнаты в костюме еще более причудливом, чем любой из его прежних нарядов, превращавших его то в бродягу, то в матроса-индийца. На нем был парадный черный фрак с белым галстуком. Прежде чем я успел спросить, какого дьявола он так расфрантился, послышался осторожный стук и в номере появился вчерашний посетитель, также в вечернем туалете. Они с Холмсом о чем-то переговорили вполголоса, я сумел разобрать дважды повторенные слова «мсье президент» и просьбу поторопиться. Мой друг молча последовал за гостем. Я подошел к окну и увидел, как они сели в закрытую карету с черным полированным корпусом без единого опознавательного знака или герба, по которому можно было бы определить имя владельца. Мне оставалось лишь предположить, что именно этого вызова Холмс и дожидался, прогуливаясь по улицам Парижа.
Дожидаясь его возвращения, я уже не сомневался, что «причина» нашей задержки наконец-то всплыла на поверхность. Холмс использовал все свое влияние, звание кавалера ордена Почетного легиона, а также репутацию человека, избавившего Париж от «убийцы на Бульварах», чтобы добиться аудиенции у президента Фора. Он решил убедить главу Франции в невиновности капитана Дрейфуса, доказать с помощью экспертизы, что письмо германскому военному атташе полковнику фон Шварцкоппену написано не его рукой.
Мой друг явился в отель поздно вечером. В парадном костюме он выглядел немного непривычно. Холмс прекрасно понимал, что мне не нужно объяснять, куда и зачем его вызывали.
– Теперь ваше терпение будет вознаграждено, Ватсон, – остановившись посреди гостиной, сказал он, и его губы на мгновение сложились в знакомую гримаску, которая иногда казалась усмешкой, а иногда – выражением досады. – Я посвятил в суть нашего дела президента Фора.
– Нашего дела?
Он облегченно улыбнулся:
– Хорошо, пусть это будет дело Альфреда Дрейфуса. Теперь все решит экспертиза его почерка. Уверен, у нас есть шанс победить профессора Бертильона на обоих фронтах. Возможно, успех облегчит нам победу и в другом споре. Мы с Фором пришли к соглашению. Доказательства вины Дрейфуса будут тщательно проверены. Сам президент, по всей видимости, все еще считает его виновным, однако не возражает против пересмотра дела.
– И тогда вы будете удовлетворены? – спросил я, поскольку слишком хорошо знал Холмса и чувствовал, что он скрывает что-то важное и не очень приятное.
– Не совсем, – ответил он, и уголки его рта вновь дернулись. – Боюсь, Ватсон, вам не понравятся условия соглашения. Я обещал президенту, что мы останемся в Париже еще на несколько месяцев.
– Черт возьми! Но зачем?
– Дорогой друг, об этом вам через час расскажет личный секретарь президента Фора. Судьба Франции и сохранение мира в Европе зависят от безопасности того сокровища, которое мы взялись охранять, и поверьте, я нисколько не преувеличиваю.
– Сокровище? – воскликнул я. – Что же это?
Холмс поднял руку, призывая меня к терпению. Потом развернулся и направился в свою комнату, чтобы сменить парадную одежду на привычный твидовый костюм и жилет. Что мне оставалось делать? Не идти же вслед за ним и надоедать ему своими расспросами? Пусть спокойно переоденется. Я прошелся по гостиной, разложил по местам бумаги, привел в порядок стол перед визитом личного секретаря президента. Затем остановился у окна и взглянул на экипажи, непрерывно движущиеся по бульвару Распай со стороны рынка и пригородов. Неужели секретарь Феликса Фора действительно имеет обыкновение навещать доверенных лиц в таких людных местах? Я представил себе Генри Понсонби или Артура Бигга, секретарей ее величества, проводящих конфиденциальные переговоры в гостиницах Бейсуотера или Пимлико. Нет, это было немыслимо. Я начал подозревать, что Холмс ввязался в игру по чужим правилам, чего прежде почти никогда не делал.
Мой друг в твидовом костюме вышел из своей комнаты, и тут же в номер постучали. Служащий гостиницы сообщил, что привел к нам посетителя из вестибюля. Когда дверь закрылась, Холмс взял руку секретаря президента и галантно ее поцеловал. Наш гость не имел ничего общего с сэром Понсонби и сэром Биггом, это была одна из самых очаровательных молодых женщин, каких я когда-либо встречал в своей жизни.
Она казалась восемнадцатилетней девушкой, хотя на самом деле ей было уже тридцать лет, а ее дочери исполнилось десять. Но мягкий овал лица, глубокие глаза и блестящие темные волосы, уложенные в элегантную прическу, придавали ей удивительное сходство с лондонской débutante[21]. Трудно, не впадая в банальность, описать ее изящную фигуру с тонкой талией и инстинктивную грацию в каждом движении. А Маргерит Стенель, обладая всеми вышеназванными качествами, банальной ни в коем случае не была.
Личный секретарь Феликса Фора произвела на меня большое впечатление. Я был восхищен ее красотой и скромностью и подумал, что любой лондонский политик с самой безупречной репутацией будет смотреться крайне бледно в сравнении с этой молодой, невероятно красивой женщиной.
– Ватсон! – повернулся ко мне Холмс с торжественным видом. – Позвольте представить вам мадам Маргерит Стенель, доверенное лицо президента Фора. Мадам, это мой друг и коллега доктор Джон Ватсон. С ним вы можете говорить так же свободно, как и со мной.
Сказать по правде, смутно помню, что я бормотал в первые несколько минут после знакомства. Мои подозрения в том, что детектив взялся не за свое дело, теперь полностью оправдались. Мадам Стенель села на диван, мы с Холмсом устроились напротив нее на золоченых стульях с прямой спинкой. Она прекрасно говорила на английском, а небольшой акцент лишь прибавлял очарования ее голосу.
– Надеюсь, джентльмены, – начала она, – что в скором времени смогу порадовать вас добрыми вестями о капитане Дрейфусе, в невиновности которого я никогда не испытывала ни малейшего сомнения. Но помочь ему и вам я сумею лишь в том случае, если вы, в свою очередь, поможете мне.
21
Девушка, впервые выезжающая в свет (фр.).