Страница 65 из 84
— Скорее, доктор! — настаивал голос на улице. — С мадам Анруй случилось несчастье!
— Ладно, ладно! — говорю я. — Сейчас иду. — И оправившись: — Идите вперед, — прибавил я, — скажите им, что я сейчас иду… Бегу… Только штаны надену.
— Это очень срочно, — настаивал голос опять. — Она без сознания, говорю вам. Она разбила себе голову. Она провалилась между ступеньками подземелья.
«Все в порядке!» — подумал я про себя, слушая этот интересный рассказ. Долго думать мне было незачем. Я прямо полетел на вокзал. Для меня все было ясно.
Я все-таки успел на поезд в семь пятнадцать в последнюю минуту.
Мы не попрощались.
Когда Парапин меня увидел, он первым долгом заметил, что у меня плохой вид.
Я объяснил ему, какое там со мной случилось дело, и в то же время высказал ему мои подозрения. Он вовсе не был убежден в том, что я правильно поступил…
Но нам некогда было обсуждать этот вопрос: мне надо было срочно искать работу, надо было сейчас же принять меры. Некогда было рассуждать, терять время. У меня осталось от сбережений сто пятьдесят франков, и я не знал, куда мне деваться и где устроиться. В «Тарапуте»? Там больше никого не нанимали. Кризис. Вернуться в Гаренн-Ранси? Попробовать вернуть прежнюю клиентуру? Но это только на самый худой конец, с отвращением. Ничто так быстро не гаснет, как священный огонь.
Это он, Парапин, помог мне наконец. Он нашел для меня местечко в сумасшедшем доме, в котором он работал уже несколько месяцев.
Дела шли еще довольно хорошо. В этом доме Парапин занимался не только тем, что водил сумасшедших в кино, он, кроме того, заведовал искрами. В определенное время, два раза в неделю, он вызывал настоящие магнетические бури над головами нарочно собранных в запертой темной комнате меланхоликов. В сущности, это было нечто вроде духовного спорта и реализации прекрасной идеи доктора Баритона, хозяина Парапина. Кстати сказать, этот хозяин-выжига принял меня на очень маленькое жалованье, заключив контракт с пунктами вот этакой длины, все в его пользу, конечно. В сущности, хозяин, как всякий другой.
Нам почти ничего не платили в его лечебнице, но нас неплохо кормили и давали отличную постель. Можно было также развлекаться с сестрами милосердия.
В полдень мы собирались по обычаю за столом вокруг Баритона, нашего хозяина, психиатра с нашивками, бородкой клином, короткими упитанными ляжками, очень милого, если не считать бережливости — вопрос, в котором он выказывал себя с тошнотворной стороны всякий раз, как на то представлялся предлог и случай.
Его психиатрическая лечебница в Виньи-на-Сене никогда не пустовала. Ее называли «Домом отдыха» на объявлениях, потому что она стояла в большом саду, где наши сумасшедшие гуляли в хорошую погоду. Они гуляют странно, балансируя головами, как будто они все время боятся, споткнувшись, растерять содержимое головы. В головах болтались всякие уродливые, подпрыгивающие вещи, которыми они страшно дорожили.
Сумасшедшие говорили с нами о своих духовных сокровищах, либо испуганно кривляясь, либо покровительственно и сверху вниз, как очень могущественные, педантичные начальники.
Сумасшествие — это обыкновенные человеческие мысли, но накрепко запертые в голове. Мир не проникает в голову, и этого достаточно. Запертая голова — это озеро без реки, вонища.
В начале моего стажа Баритон за столом регулярно делал философские выводы из нашего случайного растрепанного разговора. Он любил разговоры почти что болезненно, чтобы они были веселые, спокойные, разумные. Он не хотел останавливаться на помешанных. У него была к ним инстинктивная антипатия. Наши рассказы о путешествиях приводили его в восторг. Ему все было мало. С моим приходом Парапин был отчасти освобожден от болтовни. Я попал как раз вовремя, чтобы развлекать хозяина во время еды. Баритон ел, громко чавкая. По правую руку от него всегда сидела его десятилетняя дочка Эме. Что-то безжизненное, серое.
Между Парапином и Баритоном происходили трения. Но Баритон не был злопамятен, если только человек не вмешивался в доходы его предприятия.
Иногда дикие крики врывались в столовую, но причины этих криков были всегда незначительные. Кстати, они всегда быстро прекращались. Все это кончалось без особых скандалов и тревог, теплыми ваннами и бочками микстуры Тебанк.
Вспоминая теперь всех сумасшедших, которых я видел у папаши Баритона, я не могу усомниться в том, что существует другая реализация сущности нашего темперамента, кроме войны и болезни, этих двух бесконечностей кошмара.
В лечебнице у нас были больные на все цены. Самые роскошные жили в обитых войлоком комнатках стиля Людовика XV. Этих больных Баритон навещал каждый день, весьма дорого считая за визиты. Они его ждали. Время от времени он получал две-три здоровые пощечины, задолго обдуманные, потрясающие. Он сейчас же приписывал их к счету, как специальный курс лечения.
За столом Парапин был очень сдержан. Не то чтобы мои ораторские успехи в глазах Баритона его хоть сколько-нибудь обижали, наоборот, он как будто был менее озабочен, чем прежде, во времена микробов, и, в общем, был почти доволен. Нужно отметить, что он был очень напуган всеми этими историями с малолетними.
Приняв нас обоих в технический персонал, Баритон сделал выгодное дело: мы принесли ему не только нашу преданность, но также и развлечение, и отголоски авантюр, которые он любил и которых был лишен. Он часто выражал нам свое удовлетворение. В отношении к Парапину он был несколько сдержанней. Он всегда был немножко не в своей тарелке с Парапином.
— Парапин… Видите ли, Фердинанд, — признался он мне как-то, — он русский.
Быть русским для Баритона было так же непростительно, как быть диабетиком или негритосом. Начав говорить на эту тему, которая была у него на душе уже много месяцев, он начинал в моем присутствии и для моего личного потребления ужасно сильно шевелить мозгами.
Из принципа я соглашался с хозяином. Я не сделал больших практических успехов за время моего трудного существования, но я все-таки научился добрым принципам этикета рабства. Благодаря этому мы с Баритоном в конце концов стали приятелями. Я не противоречил ему и мало ел за столом. В общем, приятнейший ассистент, экономный и нисколько не честолюбивый, ничем не угрожавший.
Вот уже двадцать лет, как Баритон старается удовлетворить обидчивое самолюбие родственников своих больных. Родственники отравляли ему существование. Он всегда терпелив и уравновешен, но у него на сердце остались старые залежи прогорклой ненависти по отношению к родственникам. В те времена, когда я жил с ним бок о бок, он был окончательно выведен из терпения и тайком, упрямо старался тем или иным способом освободиться, отделаться раз навсегда от тирании родственников. Каждый из нас по-своему старается избавиться от своих тайных мучений, и каждый из нас для этого пользуется, смотря по обстоятельствам, какой-нибудь хитроумной лазейкой. Счастливы те, которые довольствуются публичными домами.
Что касается Парапина, он как будто был очень доволен избранной им дорогой молчания. А Баритон — я это понял только позже — серьезно задумывался над тем, удастся ли ему когда-нибудь отделаться от родственников, от подчинения им, от тысячи отвратительных пошлостей, в общем, отделаться от самого себя. Ему так хотелось совершенно новых вещей, что он вполне созрел для бегства… Но он, который считал себя благоразумным, приобрел свободу при помощи скандала, которого следовало бы избежать. Я постараюсь рассказать позже, на досуге, как это произошло.
Что касается меня, то тогда работать у него ассистентом было для меня вполне приемлемо.
Рутина лечения была совсем неутомительной, хотя, конечно, время от времени становилось немного не по себе: после слишком длинного разговора с моими пансионерами у меня начиналось что-то вроде головокружения; как будто обыкновенными фразами, невинной речью они уводили меня слишком далеко от моего привычного бреда. На мгновение я не знал, как оттуда выбраться, и не заперли ли меня незаметно и навсегда с их безумием.