Страница 47 из 84
— Дерьмо! — сказала тогда тетка. — Я тебя выдеру, если ты будешь мне возражать.
И она пошла за кнутом. Но он уже удрал на улицу. «Развратница!» — кричал он ей из коридора.
Тетка краснеет и возвращается ко мне. Молчание. Мы переводим разговор на другую тему.
— Может быть, стоило бы вам, доктор, зайти к даме в бельэтаже на улице Шахтеров… Это бывший служащий нотариуса, ему о вас говорили… Я ему сказала, что вы очень ласковый с больными, доктор.
Я сейчас же понимаю, что она врет, тетка. Ее любимый доктор — Фролишон. Она его рекомендует, где только может, а меня ругает при каждом удобном случае. Моя гуманность вызывает в ней животную ненависть. Ведь она сама животное — не следует этого забывать. Но Фролишон, которым она восхищается, заставляет ее платить наличными, тогда она обращается ко мне за консультациями так, мимоходом. Значит, раз она меня рекомендовала, это, должно быть, что-нибудь бесплатное или же за этим кроется какое-нибудь грязное дело.
Уходя, я все-таки вспоминаю о Бебере.
— Надо гулять с ним, — говорю я ей, — он недостаточно гуляет, этот ребенок…
— Куда же мы пойдем? Мне ведь далеко от дому отойти нельзя…
— Хоть до парка гуляйте с ним, по воскресеньям.
— Ну, а в парке еще больше народу и пыли, чем здесь. Все друг на друге сидят.
Ее замечание правильно. Я думаю, какое бы другое место ей предложить.
Робко предлагаю кладбище.
Кладбище Гаренн-Ранси — это единственное место в нашем районе, где на сравнительно большом пространстве растут деревья.
— Верно! Я совсем об этом не подумала, можно будет туда сходить. Будешь ходить со мной гулять на кладбище, Бебер?.. Приходится его спрашивать, доктор, потому что насчет прогулок тоже упрям, как осел.
Бебер как раз ничего не думает по этому поводу. Но мысль понравилась тетке, и этого достаточно. Кладбище — ее слабое место, как у всех парижан. Кажется, что по этому поводу она даже начинает мыслить. Она взвешивает все «за» и «против». На Земляных валах очень много хулиганья… В парке, несомненно, слишком много пыли. В то время как на кладбище положительно недурно. И потом публика, которая бывает там по воскресеньям, обыкновенно публика вполне приличная и умеющая себя вести… К тому же очень удобно то, что на обратном пути, если идти по бульвару Свободы, магазины открыты по воскресеньям и можно купить все, что надо.
И в заключение:
— Бебер, поди проводи доктора к мадам Анруй на улицу Шахтеров. Ты знаешь ведь, где живет мадам Анруй, Бебер?
Бебер найдет что угодно, лишь бы пошататься.
Между улицей Вантрю и площадью Ленина стоят одни доходные дома. Подрядчики завладели всем, что еще оставалось от полей и лесов. За последним газовым фонарем начинались пустыри.
Между доходными домами плесневеют еще кой-какие уцелевшие домишки в четыре комнаты с большой печкой в коридоре внизу. Правда, ее редко топят из экономии. Сыро, печка дымит. Это домишки рантье.
Рантье, которые здесь сохранились, люди небогатые, особенно эти Анруйи, к которым меня послали. Но все-таки кой-какое состояньице у них есть.
Когда заходишь к Анруйям, то в нос ударяет запах дыма, уборной и кухни. Они только что выплатили последнюю сумму за свой домик. Это значило, что позади пятьдесят лет экономии. Зайдешь к ним — и сразу чувствуешь, что с ними что-то неладно. А неладно с ними, оказывается, то, что они за пятьдесят лет ни разу не истратили ни одного су, о котором не пожалели бы. Они приобрели свой дом за счет тела и духа своего, как улитка. Но улитка это делает, не зная того.
Анруйи не могли прийти в себя от удивления, что они прожили всю свою жизнь только для того, чтобы нажить себе дом, они были как люди, которые были замурованы и которых только что освободили. У людей, которые вытаскивают из тюремного подземелья, должно быть, довольно чудной вид.
Анруйи думали о том, чтобы купить себе дом, еще до свадьбы. Сначала по отдельности, а потом вместе. Они отказывались думать о чем-нибудь другом в течение полувека, и когда жизнь заставляла их думать о другом, например, о войне, и в особенности о сыне, они от этого просто хворали.
Когда они молодоженами приехали в свой домик, у каждого из них были уже десятилетние сбережения. Домик был не достроен. Он находился еще среди полей. Над кроватью и в первом этаже висела фотография, снятая в день свадьбы. За мебель в их спальне тоже было заплачено, и даже уже давным-давно. Все счета, оплаченные за десять, двадцать, сорок лет, сколотые вместе, лежали в верхнем ящике комода, а приходно-расходная книжка в полном порядке — внизу, в столовой, в которой никто никогда не ел. Анруй может вам все это показать, если вы хотите. Он проверяет счета по субботам в столовой. Обедают они всегда на кухне.
Все это я узнал постепенно от них, от других и от тетки Бебера. Когда с ними ближе познакомился, они мне сами рассказали, что они больше всего на свете боятся, как бы их единственный сын, который занимается коммерцией, не обанкротился.
В течение тридцати лет эта мысль мешала им спать, будила по ночам. Подумайте только, сколько в этой отрасли было кризисов за двадцать лет! Может быть, просто нет другой такой плохой, ненадежной отрасли.
Они раз навсегда отказались от мысли давать кому бы то ни было взаймы. Из принципа и чтобы сыну осталось наследство и дом. Вот как они рассуждали: сын их — парень серьезный, но давать ему деньги нельзя — он может запутаться в делах…
Когда у меня спрашивали мое мнение, я со всем соглашался. Моя мать тоже занималась коммерцией: мы зарабатывали много горя и немножко хлеба. Словом, я тоже не любил коммерции. Что дать деньги взаймы этому неосторожному сыну в случае какой-нибудь срочной оплаты опасно, мне сразу было понятно. Мне не надо было это объяснять. Отец Анруй служил письмоводителем у нотариуса на Севастопольском бульваре в течение пятидесяти лет. Вот почему он знал столько рассказов о том, как растрачиваются состояния. Он мне рассказал несколько очень интересных историй, прежде всего как разорился его собственный отец и он оттого не мог стать учителем, а после окончания гимназии был принужден сразу поступить письмоводителем. Такие вещи не забываются.
Наконец они выплатили всю сумму за дом, и им нечего было больше беспокоиться о своем обеспечении: им шел тогда шестьдесят шестой год.
И как раз тогда Анруй вдруг начал чувствовать какое-то недомогание, то есть он его чувствовал уже давно, но ему некогда было об этом думать, потому что он был занят мыслью о выплате денег за дом. Когда с этой стороны дело было закончено, решено и подписано, он начал задумываться над своим странным недомоганием. Что-то вроде головокружения, и в ушах какие-то паровозные свистки.
Тогда он начал покупать газету: теперь ведь он мог себе это позволить. В газете как раз было описано все, что Анруй чувствовал в своих ушах. Тогда он купил лекарство, которое рекламировалось в газете, но недомогание его продолжалось, даже как будто усилилось. Ухудшилось, может быть, только оттого, что он о нем думал. Все-таки они пошли вместе на консультацию в лечебницу. Доктор сказал им, что это «давление крови».
Это определение их испугало. Но, в сущности, эта навязчивая мысль пришла как раз вовремя. Сколько он себе крови испортил за эти годы из-за дома и сроков платежей по счетам сына, что вдруг освободилось какое-то место. Теперь, когда врач заговорил с ним о «давлении», он стал прислушиваться, как кровь пульсирует у него в ушах. Он даже вставал по ночам и щупал свой пульс, неподвижно стоя в темноте около кровати, чувствуя, как все тело его мягко содрогается при каждом ударе сердца. Он думал, что это смерть; он всегда боялся жизни, но теперь он всегда связывал свой страх со смертью, с «давлением», как он раньше связывал его с мыслью о том, что он не сможет заплатить за дом.
Он всегда был несчастлив, не меньше, чем теперь, но все-таки он должен был спешно найти какую-нибудь новую причину, чтобы быть несчастным. Это вовсе не так легко, как кажется. Просто сказать «я несчастлив» — этого еще недостаточно. Нужно еще себе доказать, бесповоротно в этом убедиться. Он хотел только одного: найти вескую, уважительную причину для своего страха. Доктор говорил, что его давление равняется двадцати двум. Двадцать два — это не пустяк! Доктор показал ему дорогу к смерти.