Страница 31 из 84
— Я их сейчас всех помирю! — заявлял наконец Граппа, которому разговоры и температура придавали решимости. — Где он, отец невесты? Приведите его!
— Вот он! — ответило разом двадцать помощников, выталкивая старого, довольно дряблого нефа, с достоинством, по-римски завернутого в желтую тряпку.
Старик подтверждал все, что говорилось вокруг него, потрясая сжатым кулаком. Казалось, он пришел сюда не для того, чтобы жаловаться, а чтобы развлечься по случаю процесса, от которого он не ожидал никакого положительного результата.
— Итак! — командовал Граппа. — Двадцать ударов! Кончайте! Двадцать ударов палкой старому своднику!.. Пускай знает, что значит ходить приставать ко мне второй месяц каждый четверг с этой своей историей о баранах.
Старик увидел четырех мускулистых полицейских. Сначала он не совсем понял, что им от него нужно, а потом стал вращать глазами, налившимися кровью, как у старого перепуганного животного, которого еще никогда не били. По правде сказать, он не пробовал сопротивляться, но он не знал, как повернуться, чтобы встретить удары правосудия наиболее безболезненно.
Полицейские тащили его за тряпку. Двое обязательно хотели, чтобы он стал на колени, остальные, наоборот, хотели, чтобы он лег на живот. Наконец они просто положили его на землю, задрали тряпку, и разом посыпались на спину и дряблые ягодицы удары гибкой палки, от которой здоровенный осел ревел бы неделю. Он вертелся, и тонкий песок разлетался брызгами вокруг его живота вместе с кровью; он плевался песком и орал, и казалось, будто мучают для собственного удовольствия огромную беременную таксу.
Присутствующие молчали, пока все это происходило. Слышен был только шум наказания. Когда оно было кончено, на совесть избитый старик старался встать и подобрать вокруг себя римскую тряпку. Кровь текла изо рта, носа и главным образом по спине… Толпа увела его, жужжали сплетни и комментарии, как на похоронах.
Лейтенант Граппа зажег потухшую сигарету. Он делал вид, что это все его мало трогает. Не думаю, чтобы в нем было больше от Нерона, чем предполагается, но он не любил, когда его заставляли соображать. Это его раздражало. То, что выводило его из себя в обязанностях судьи, — это были вопросы, которые ему задавали.
Мы присутствовали в тот же день еще при двух памятных избиениях, следовавших после двух нечленораздельных историй; отнятых приданых… обещанного яда… сомнительных клятв… недостоверных детей…
Развлекшись этими разнообразными происшествиями, я попрощался с Граппа, который пошел в свою хижину, где уже отдыхала его туземная хозяйка, вернувшись из деревни. У нее была красивая грудь, у этой негритоски, хорошо воспитанной «сестрами» в Габоне. Эта молодка не только умела говорить, сюсюкая, по-французски, она умела также подать хинин в варенье, вынимать блох «чиггер» из пяток. Она знала сотни способов быть приятной колонисту, не утомляя или утомляя его, по выбору.
Альсид ждал меня. Он был немного обижен. Должно быть, именно это приглашение лейтенанта Граппа толкнуло его на откровенность! Хорошенькие секреты он мне доверил! Я его об этом не просил, но он меня угостил прекрасным портретом Граппа из свежедымящегося дерьма. Я ему ответил, что таково было и мое мнение. Альсид, несмотря на военные правила, которые высказывались абсолютно против этого, вел торговлю с неграми окружающего леса и двенадцатью стрелками полиции. Это было его слабостью. Он снабжал эту кучку народа табаком. Когда полицейские получали свою часть табака, то им не приходилось больше платить жалованье, все было выкурено. Они даже выкуривали его заранее. Эта мелочная торговля, ввиду недостатка в стране звонкой монеты, шла за счет, уверял Граппа, платежа налогов.
В начале кредит в счет жалованья показался стрелкам странным и даже несколько жестоким, получалось, что они только для того и работали, чтобы курить табак Альсида, — но с помощью ударов в зад сапогом они привыкли. Теперь они не пробовали ходить за жалованьем, они выкуривали его заранее, спокойно, на завалинке хижины Альсида, среди непритязательных цветочков, между двумя воображаемыми упражнениями.
В Топо, несмотря на микроскопичность этого селения, все-таки нашлось место для двух систем цивилизации: романская цивилизация Граппа — он драл подчиненных, чтобы извлечь из них налог, из которого, по утверждению Альсида, он оставлял себе бесстыдно крупную долю; и система, так сказать, Альсида, более сложная, в которой уже намечались признаки второй стадии цивилизации: рождение клиента в каждом стрелке, в сущности, военно-коммерческая комбинация, гораздо более современная, более лицемерная — наша цивилизация.
Хотя в конце концов я не только привык к этим местам, но даже начал себя чувствовать там довольно приятно, мне все-таки надо было подумывать об отъезде из Топо ради обещанной мне лавочки, которая находилась на расстоянии нескольких дней плавания по реке, странствований по лесу.
Мы очень хорошо ужились с Альсидом. Мы ловили вместе рыбу, нечто вроде акулы. Вода так и кишела этой рыбой перед хижиной. Он так же плохо играл в эту игру, как и я. Нам никогда не удавалось поймать что-нибудь.
В хижине стояли только его складная кровать, моя кровать и несколько пустых и полных ящиков. Мне казалось, что он должен был накопить порядочно денег из торговых доходов.
— Куда ты их прячешь? — спрашивая я его несколько раз, чтобы позлить. — Куда ты его кладешь, свой паршивый клад? Ну и загуляешь же ты, когда вернешься домой! — дразнил я его.
Двадцать раз, пока мы открывали неизменную коробку консервов, я рисовал ему на радость все этапы потрясающего кутежа по возвращении в Бордо, триумфальное шествие из одного публичного дома в другой. Он ничего не отвечал. Он только посмеивался, будто ему все это было смешно.
Кроме ученья и заседания суда, в Топо действительно ничего не происходило, так что волей-неволей я часто повторял эти шутки за неимением другой темы.
В последние дни мне пришла мысль написать мосье Пюта, чтобы стрельнуть у него деньжат. Альсид согласился отправить мое письмо со следующим «Папаутой». Письменные принадлежности Альсид держал в коробке из-под бисквитов, совсем такой же, как коробки Бранледора. Очевидно, у всех сержантов одинаковые привычки. Но когда он увидел, что я открываю его коробку, Альсид сделал жест, чтобы остановить меня. Я был смущен и удивлен. Я не мог понять, почему он не хочет, чтобы я ее открыл, и поставил коробку обратно на стол.
— Да ну, открывай! — сказал он наконец. — Все равно уж, открывай.
На внутренней стороне крышки была наклеена голова девочки. Только голова, нежное личико с длинными локонами, которые тогда носили. Я взял бумагу, перо и быстро закрыл коробку. Я был очень смущен моей бестактностью, но не понимал, почему его это так взволновало.
Я сейчас же вообразил, что это его ребенок, о котором он до сих пор не хотел мне рассказать. Я не собирался его расспрашивать, но он продолжал за моей спиной рассказывать каким-то странным, незнакомым мне голосом что-то по поводу этой фотографии. Он заикался. Я не знал, куда мне деваться. Мне хотелось, чтобы это поскорее миновало. Я не сомневался, что исповедь будет мучительна. Мне вовсе не хотелось его слушать.
— Это неважно, — услышал я. — Это дочка моего брата… Они оба умерли…
— Родители?
— Да, родители…
— Кто же теперь ее воспитывает? Твоя мать? — спрашиваю я, чтобы проявить интерес.
— Матери у меня тоже уже нет.
— Кто же тогда?
— Я ее воспитываю!
Весь красный, он посмеивался, как будто сделал что-то неприличное. И поспешно продолжал:
— То есть я тебе объясню… Я ее отдал на воспитание к «сестрам» в Бордо. Но понимаешь — к «сестрам» не для бедных… К «сестрам» хорошего общества… Уж если я ею занялся, можешь быть спокоен! Я хочу, чтобы она не знала ни в чем недостатка. Ее зовут Жаннет. Хорошенькая девочка… Совсем в мать… Она мне пишет, делает успехи. Ты знаешь, такие пансионы дорого стоят… Тем более что ей теперь уже десять лет… Я хотел бы, чтоб она училась также и музыке… Что ты думаешь относительно рояля? Это подходяще для девочки — рояль? Ты не думаешь?.. А английский? Английский тоже полезно. Ты говоришь по-английски?