Анна-Мария

Жена Жозефа горько плакала. Жандармы пялили глаза на Анну-Марию.

— Это еще что, — начал тот, который вынимал револьвер, — вы-то чего вмешиваетесь?

— Не забывайте, что я видела все, — заметила Анна-Мария.

Жозеф натянул на себя измазанную куртку с обтрепанными рукавами.

— Пошли, — сказал он. — Барышня права. Лучше сразу выяснить, в чем дело.

— Значит, можно подойти? Не станешь опять на меня кидаться? Ну и силища у тебя! Никогда б не подумал!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Жозеф. — Ничего, не бойся.

Жандарм подошел и с проворством обезьяны надел на него наручники.

— А ты и впрямь гад, — очень спокойно произнес Жозеф.

— Не выражаться…

Жандарм потянул за цепочку. Они вышли.

Анна-Мария и жена Жозефа, стоя на пороге, смотрели, как он удаляется между двумя жандармами. Был обеденный час, на дороге — ни души, ни тени. Солнце пекло… Жена Жозефа заливалась слезами. Анна-Мария, легонько подталкивая ее, вернулась с ней в дом, откуда доносился истошный крик ребенка.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Мирейль…

Голоса ее почти не было слышно.

— Если ты будешь плакать, Мирейль, я тоже разревусь и ничего не сумею сделать для Жозефа. Не плачь, умоляю тебя! — Она обняла Мирейль. — Не плачь… — Из глаз Анны-Марии брызнули крупные слезы. — Сейчас же еду, постараюсь узнать, в чем дело…

Праздничный обед у Луизетты был испорчен. Анна-Мария с тем же автобусом уезжала обратно в П., она хотела на месте выяснить, что можно и должно предпринять. Красиво накрытый стол, вышитые салфетки, цветы, жареная баранина, сладкий пирог, гости в полном сборе… По расписанию автобус отходил в три, но мог с таким же успехом уйти на полчаса раньше и на четверть часа позже. Чтобы не пропустить его, надо было прийти на постоялый двор заблаговременно, рискуя потерять целый час. Ели впопыхах и без толку. Отец Луизетты и его подручный — две белые неподвижные фигуры — уже снова стояли на своих местах, когда Анна-Мария торопливо прошла за их спинами. Сколько раз, бывало, она пробегала через парикмахерскую, оставив Рауля и Луизетту в заднем помещении, возле плиты, на которой грелась вода для шампуня и кипятились в тазу полотенца. Когда словно из прошлого донеслась жалоба колокольчика, Анна-Мария почувствовала, что вот-вот расплачется. Она шла по улице, и воспоминания следовали за ней по пятам. Даже не понять, где — «тогда», где «теперь». Одни воспоминания приходится воскрешать, другие сами собой приходят на смену «теперь». Ее воспоминания — это скорее какое-то общее состояние души. Там, где были холмы, теперь зияет провал, там, где ступала нога, теперь нет и следа от нее, там, где был человек, теперь — могила.

Хозяйка постоялого двора поклонилась Анне-Марии без улыбки, будто не узнала ее. Автобус еще не пришел. Хозяйка вытирала клеенки на столах в свежепобеленном зале, где в этот час было пусто. Анна-Мария попросила стакан виши и стала ждать. Жозеф в тюрьме за кражу! Она не собиралась выяснять подробности, он ничего не крал, смешно даже думать! Жозеф в тюрьме! В той самой тюрьме, откуда они вместе устраивали побег смертникам, в той самой тюрьме… Чудовищно, парадоксально… Не обобщая, не делая выводов, надо признать, что здесь «не так уж благополучно», как говорил Жозеф. Надо признать, что если война была тотальной, то победа не стала таковой. Это всего лишь одна из тех удачных, блестяще проведенных операций, после которой больной умирает; но сейчас задача не в том, чтобы обобщать или делать выводы, а в том, чтобы вытащить Жозефа из этой грязной истории. Его вытащат, конечно, и без нее, найдутся люди, которые займутся его судьбой; в местечке, где каждый знает человеку цену, никто не поверит, что Жозеф мог украсть.

— Жозефа арестовали, — вдруг сказала Анна-Мария, обращаясь к хозяйке, подметавшей пол.

Хозяйка перестала мести.

— Жозефа арестовали? — переспросила она.

— Да, пришли жандармы и увели его в наручниках.

— Что он сделал?

— Его обвиняют в краже одеял.

— В краже одеял? Чьих?

— Не знаю.

— Жозеф ни у кого ничего не крал.

Хозяйка снова принялась подметать; ее серое, как пепел, лицо не дрогнуло. Надоедливые мухи летали вокруг стола, назойливо садились на винные пятна, на крошки. Хозяйка подмела зал и вышла. Анна-Мария осталась наедине с мухами. Здесь, в горах, жарко, но все же прохладнее, чем в гарриге, у Селестена. Анна-Мария закрыла глаза: сквозь опущенные веки ломаными лучиками проникало солнце. Бедняга Жозеф, если все здесь таковы, как эта хозяйка, то ему, пожалуй, повезло, что Анна-Мария оказалась тут…

— Я принесла вам кофе, Барышня…

Анна-Мария открыла глаза, хозяйка поставила перед ней кофейник.

— Спасибо, я задремала, жарко…

— Ох, эти мухи! Будет гроза, оттого их столько и налетело. Вы займетесь Жозефом?

— Для этого я и еду в П.

— Выпейте кофе, он уже отстоялся. Кофе настоящий. В П. вам надо повидать мосье Клавеля из «Народной помощи»…[51] Это вы устроили побег патриотов в П.? Я слышала об этом по радио.

— Да, в П. Жозеф помогал нам, нас было трое — Рауль, Жозеф и я. Жозеф-то и отобрал ключи у сторожа, как раз у того, который не спал! Жозефу эти места знакомы.

— Бедный мосье Рауль!

— Да… тогда, в тюрьме, он рисковал головой, а вышел без единой царапины…

— Значит, не судьба ему была в тот раз… Автобус пришел. Мой покойный муж всегда говорил: «Барышня — вот это человек…»

Анна-Мария покраснела, так ее тронула похвала.

— Значит, опять в обратный путь, — сказал водитель автобуса.

Тюрьма города П. помещается в укрепленном замке XV века; с тех пор он, вероятно, не раз перестраивался, переделывался. Решетка, перед которой стояла небольшая группа людей, была недавней постройки, а стены растеряли все свои зубцы. Анна-Мария подошла, к двери и позвонила. Звонок был такой же, как в любом доме, куда можно войти и откуда можно выйти. На другой стороне мощеного двора, серого и голого, под стать стенам, показался сторож. Он был в форме защитного цвета, со связкой ключей в руках; настоящий тюремный надзиратель.

— Что там еще стряслось? — сердито крикнул он. — Затем, разглядев Анну-Марию, воскликнул: — Мадам! Это вы! Пришли нас проведать?

Сколько свет стоит, никто еще не видывал более гостеприимного тюремщика. Воспоминания… этот же надзиратель был здесь и в 1943 году. Анна-Мария хорошо его знала, так как бывала у него дома под видом инспектора социального обеспечения; впрочем, положение инспектора не давало ей право ни посещать надзирателя, ни передавать через него — за определенную мзду, конечно, — письма и посылки заключенным. Знал он или не знал, что именно она подсыпала снотворное остальным сторожам — он в тот день не дежурил — и что именно Жозеф стукнул по голове того из них, который никак не хотел засыпать? Надзирателя очень растрогала встреча с «дамочкой», он обрадовался ей, как живому Свидетелю своего потворства заключенным — участникам Сопротивления. Не то чтобы это было ему особенно необходимо сейчас, дело его давным-давно улажено: его ведь оставили на том же месте… Анна-Мария опять прошла за эту решетку… Она была сильно взволнована. Женщины, ожидавшие, когда их впустят — был день свидания, — недружелюбно смотрели на нее. У них там сидели мужья, а она, видно, находится по другую сторону баррикады…

— Ну как, мосье Камилл, — спросила Анна-Мария, проходя за решетку, — какие перемены в доме? Как вам нравятся ваши новые клиенты?

Несмотря на форму и связку ключей, мосье Камилл улыбался, как самый обыкновенный человек, и это казалось не менее странным, чем звонок у решетки. Анна-Мария никак не могла привыкнуть к мысли, что тюремщик — такой же человек, как все, хотя видела его жену, его буфет, его сад. Все-таки он оставался для нее лишь цепным псом, выдрессированным для того, чтобы в случае надобности бросаться на тех, кого он сторожит. Тем не менее она пожала руку надзирателю, как делала это и прежде: теперь, так же как тогда, он мог ей пригодиться.

51

«Народная помощь» — прогрессивная организация, помогающая, в частности, политическим заключенным.