Анна-Мария

Селестен неподвижно смотрел на мертвый, успевший оцепенеть за три года хаос, он сам казался частью его, мрачной статуей падшего ангела. Анна-Мария опустилась в маленькое белое кресло, совершенной, нетронутой белизны, как и занавеси: она устала, да и было от чего устать. Она представила себе стук немецких сапог по каменным плитам, гул голосов в этих церковных стенах…

— Наконец-то я вскрыл эту могилу, — сказал Селестен. — Не много же уцелело от дорогого покойника. Когда вскрыли могилу Лауры де Сад[47], то в ней нашли только восемь зубов и волосы… Кстати, их тут же потеряли. А в этой могиле ничего не осталось от Жюльетты Ноель, даже изображения женщины в смертной муке, даже сонета Петрарки. Простите меня, Анна-Мария, что я привел вас в этот мир чужих для вас призраков. Стенам Авиньона суждено видеть любовь, потоки крови, победы, костры и празднества. Я люблю эти стены, они видели Жюльетту, они видят вас и меня… Дайте мне ваши руки, Анна-Мария… Я думаю о вас…

Лежа на вспоротом матраце, рядом с неподвижной, как бездыханное тело, Анной-Марией, Селестен смотрел на большую фотографию, перечеркнутую свастикой.

Когда они вышли на улицу, солнце еще светило… Какие длинные дни, без конца и без края!.. Даже на этой узкой улочке дул сильный ветер: он завывал, приносясь мимо мраморной доски, прибитой к стене дома:

— А теперь, — сказал Селестен, — как мы живем? Я думал, что между револьвером и тюрьмой нет места любви… Какая ересь! Мы были «безумцами», мы могли любить до безумия…

«Высокая любовь, — думала про себя Анна-Мария. — Если бы мне случилось полюбить, я бы закричала от ужаса… Высокая любовь… Самое время думать о ней…»

— Должно быть, кто-то где-то желает мне зла, — сказала она, — кто-то вколачивает гвозди в мой портрет… Я видела, как это делается, это приносит несчастье…

— Желать вам зла может только женщина. Мужчины любят вас. В вашем возрасте вы ближе им, и в то же время вы сохранили беззащитность молодости. К вам все время хочется прикоснуться, как к мягкому меху, горностаю, котику или бархату. Что еще есть на свете нежного, мягкого?.. Я не в силах справиться с непреодолимым желанием постоянно касаться вас. Не надо сопротивляться мне, хорошо? И мы прекрасно поладим.

— Я устала, — сказала Анна-Мария, — целую ночь в поезде… Мне бы хотелось вернуться и лечь. Клонит ко сну…

— Вы не хотите сначала поесть?

— Я не голодна.

Они вышли на улицу Республики. Тьма народу, молодые люди и девушки прогуливались взад-вперед, «вышли прошвырнуться по улице Ре». В этот священный час аперитива все кафе были полны; для парижского уха провансальский говор звучал необычно, как забавный и трогательный фольклор.

В холле гостиницы было уже почти темно, и ярко освещенный зал ресторана за стеклянными дверьми, казалось, готовился к празднику; еще пустой, он был уже убран цветами, на столиках лежали белые скатерти, туго накрахмаленные, как манишка метрдотеля.

— Вас и это не прельщает?

Нет, не прельщает. Единственное, что ее прельщало — это медная кровать наверху.

— Спокойной ночи, Анна-Мария. Я зайду за вами завтра утром.

Слабо освещенные коридоры, позолота рам, галерея, покосившийся пол… «Непрерывные реквизиции»… Скорее, скорее в постель, лечь! Анна-Мария погасила свет, натянула одеяло… И тут ее слуха коснулся тонкий, протяжный звук… так звенит под пальцами струна, долго, долго… Комар! Комары! Да разве тут уснешь? Анна-Мария зажгла свет, взяла книгу… Где сейчас Селестен? Где он ночует? Неужели он спит на той кровати с колоннами, среди всего этого кошмара?.. Зачем она согласилась приехать? Что ждет ее в доме Селестена?.. Парализованная мать… Деревня… Никого вокруг… Комары.

Бывают машины суетливые, нервные, от них можно ждать чего угодно. Но эта машина двигалась быстро и спокойно, уверенно делая сто километров в час. Небо над гарригой было все такое же синее, мистраль стих.

— У нас комаров нет. Вы будете отдыхать спокойно, спать хоть двое суток подряд. Надеюсь, дом не покажется вам слишком неудобным.

Они ехали гарригой, без конца, без края. Изредка попадались деревни, утопавшие в зелени платанов. У Анны-Марии было такое ощущение, будто она не приближается к чему-то, а наоборот, удаляется от всего, оставляет все позади себя. Гаррига становилась все пустыннее, словно ничто живое не могло сюда добраться. Но вот машина пошла на подъем. Пейзаж разворачивался веером, все шире и шире. Теперь они свернули с большой дороги. Шинам доставалось на острых камнях, а машина все поднималась и поднималась. По гребням холмов, как по волнам, уходили вдаль замшелые пробковые дубы, низенькие стены — серые камни, наваленные друг на друга, — тянулись без толку, ничего не отгораживая, ничего не окружая… Линия горизонта описывала почти полный круг.

На плоской низине под дорожной насыпью стояла затерянная в этом неизмеримом просторе, среди холмов, солнца и синего неба маленькая квадратная крепость. Серые зубчатые стены, в одном углу — башня. С пригорка, за серыми стенами виднелись черепичные крыши, тоже серые, похожие на рыбью чешую. Позади крепости росли три черных кипариса, прямые, как пики, и тонкие, как прутья.

— До чего хорошо! — воскликнула Анна-Мария.

Воздух был упоительно чист.

— Не подумайте, что это замок, это всего лишь укрепленная ферма, — с гордостью предупредил Селестен.

Он дал гудок, оповещая о своем прибытии всю округу.

Когда машина, спустившись по довольно крутому склону, приблизилась к замку, к крепости, к укрепленной ферме, тяжелые ворота оказались уже открытыми и перед ними стоял навытяжку человек в рабочей блузе, в высоких резиновых сапогах с отворотами. Машина въехала во двор, три огромных волкодава, неистово лая и повизгивая от восторга, запрыгали вокруг нее. Человек в военной форме сбежал с лестницы и открыл дверцу.

— Все в порядке, ребята? — спросил Селестен, гладя прыгающих на него собак. — Рене, возьми-ка вещи мадам.

Двор был большой, немощеный. Главное здание с правой стороны опиралось на крепостную стену; оно состояло из нескольких домиков, вскарабкавшихся друг на друга; последний, самый маленький, возвышался над стеной. Башня, расположенная слева, имела весьма внушительный вид, если на нее смотреть снизу и на близком расстоянии. Приземистые строения, все из того же камня, окружали почти весь двор, оставляя место лишь для пристроенных к ним навесов, под которыми была сложена солома и копошились куры… Вокруг тянулись зубчатые стены.

— Как здоровье матушки?

— Все так же, господин генерал.

Они вошли в дом.

Зала была большая, темная, прохладная, массивные столбы поддерживали потолочные балки и перекладины. Все окна в глубоких амбразурах выходили во двор — к каждой амбразуре вели две каменные ступеньки. В дальнем конце залы — круглый, сложенный из камня камин под высоким коническим колпаком. Посреди комнаты — длинный стол, несколько скамеек, перед камином высокие жесткие кресла. Больше ничего здесь не было.

— Сейчас провожу вас в вашу комнату, — сказал Селестен, открывая окованную железом дверь, — разрешите, я пройду вперед…

Винтовая лестница, расположенные веером каменные ступеньки. Они миновали несколько небольших дверей, выходивших прямо на лестницу без площадок. Только на самом верху была маленькая площадка.

— Вот и добрались. Правда, высоковато, но, по-моему, тут больше воздуха.

Селестен отпер дверь. Первое, что бросилось в глаза Анне-Марии, было широкое, как арка, полукруглое окно в глубокой нише, а за ним во всем своем великолепии — гаррига, купающаяся в солнечных лучах и небесной лазури…

47

Лаура — возлюбленная Петрарки.