Анна-Мария

Анна-Мария к чему-то готовилась, хотя никого не ждала. Продуктовые карточки она отдала консьержке, очень неряшливой, обремененной детьми женщине, ютившейся в тесной привратницкой, а сама Анна-Мария питалась в ресторанах или вовсе ничего не ела. Всем прочим, кроме хлеба — кофе, чаем, сахаром, — ее снабжала женщина, которую ей прислал портной. Явилась она под предлогом продажи белья.

— У меня есть белошвейка, — сказал портной, — которая освободит вас от всех забот; правда, берет она дороговато, но зато достает все, что угодно…

Анне-Марии было неприятно принимать у себя кого бы то ни было, ей казалось, что она тем самым снимет с окон и дверей этой чужой квартиры печати, ею же самой наложенные.

Вот почему, услышав дребезжание колокольчика (в квартире не было электрического звонка, американка, следуя моде былых времен, повесила у входной двери длинную, вышитую крестом ленту), Анна-Мария открыла не сразу, у нее замерло сердце. Что-то неведомое получит доступ в эту квартиру… Она очутится с глазу на глаз с чужим человеком. Колокольчик звякнул еще раз. Анна-Мария встала: что ждет ее там, за дверью? Непростительная с ее стороны опрометчивость!

Белошвейка оказалась милейшей особой. Сперва занялись бельем. Руки ее со знанием дела перебирали муслин, кружева и шелк. Помогая Анне-Марии надеть комбинацию, она присела на корточки, отчего приоткрылись ее колени и ляжки до розовых штанишек. Кожа, как у младенца. Лицо строгое и нежное, яркую белизну его особенно подчеркивали черные гладкие волосы. И глаза у нее то, что называется — красивые. Она громко восторгалась Анной-Марией — какие руки, ноги, какая грудь! Анне-Марии даже стало неловко, но, как известно, комплименты всегда попадают в цель. Затем занялись ветчиной, от которой Анна-Мария отказалась, и шоколадом — Анна-Мария оставила его себе целый килограмм, — взяла она также мыло, шелковые чулки и заказала чай и кофе. Цены на все были действительно бешеные, и Анна-Мария почувствовала стыд, словно ее уличили в каком-то тайном грехе. Белошвейка уложила белье в картонку, и Анна-Мария заперла за ней дверь двойным поворотом ключа. Затем живо обернулась: ей почудилось, будто в высоком зеркале, обрамленном вытертым зеленым плюшем, мелькнула чья-то, не ее, тень. Она подумала, что дальше так продолжаться не может, пора покончить с одиночеством.

— Ваше настроение мне не нравится, — говорил Жако, он же полковник Вуарон, — хватит! Как это можно сидеть в промозглой квартире, бездельничать и отравлять себя воспоминаниями. Полно, полно, Аммами, когда-то вы были смелой женщиной…

Они сидели на узких деревенских лавках, за столом с желтыми тарелками, поставленными на плетеные салфеточки из рафии. Приятно было видеть дружеское лицо Жако, его крупную светловолосую голову, голубые глаза, так не вязавшиеся с грубоватым обликом этого грузного, слегка обрюзгшего человека, с его дубленой кожей и резкими морщинами. На Жако все сидело мешком; с последней встречи он еще располнел, американский френч собирался на груди складками. Никак нельзя было предположить, что Жако силен, как богатырь.

— Я была смелой, — сказала Анна-Мария, — когда это было просто. К тому же теперь я осталась совсем одна.

— Тогда выходите снова замуж.

— Чудесная мысль.

— А почему бы вам не выйти замуж? Что в этом особенного? Вы молоды, хороши собой…

— Мы с вами старые знакомые, Жако. Вам ли не знать, что я не молода…

Жако внимательно посмотрел на ее голову в венце туго заплетенных блестящих кос, на ясные, серьезные глаза. Да, верно, она на десять лет старше Женни Боргез, значит ей сейчас… нет, лучше не уточнять… пожалуй, она действительно не молода, но, несомненно, хороша собой. Прежде он об этом не думал. Когда-то он слишком любил Женни, чтобы замечать Анну-Марию. Потом думал о ней только как о верном человеке, которому можно поручить любое задание. Аммами не трусила, не жаловалась даже в больнице, куда ее перевезли от этих мерзавцев-фермеров, бросивших ее, когда, раненная в ногу, с начинающейся гангреной, она лежала на куче навоза… За тот бессмысленный ночной поход наказывать было некого, во всем был виноват Рауль, но он и самого себя подвел под пулю. Сейчас, спокойно сидя за обеденным столом против Анны-Марии, Жако заметил, что он никогда прежде не смотрел на нее. Или, может быть, она сильно изменилась? Да, пожалуй, изменилась.

— Вы очень изменились, Аммами, — сказал он.

— Все изменились. Вы тоже: никак не могу свыкнуться с вашей формой, полковник! Я очень изменилась и, если бы можно было все вернуть, стала бы любовницей Рауля. Если бы я была его любовницей, возможно, жандармы не убили бы его!..

— Если бы это говорили не вы, я счел бы все сказанное просто скверной шуткой…

Но Жако тут же устыдился своих слов: Анна-Мария ничуть не шутила.

— Вы больны воспоминаниями, Аммами, и это мне понятно, но советую вам, как самому себе: не предавайтесь им. Займитесь чем-нибудь…

— Заведу себе любовника, — спокойно сказала Анна-Мария.

Жако встал:

— Простите, я не в силах больше сидеть на ваших деревенских лавках… Шутки в сторону… Послушайте, Аммами, вы же знаете, как редки в нашей стране настоящие люди. Война не кончилась, нацизм…

— Перестаньте, Жако, я читаю газеты… Знаю, что мы не выиграли войну, и вместе с тем не хочу этого знать… Состояние страны… вчера я видела одну белошвейку… Хватит с меня всего этого… Я хочу приятно проводить время. Заведу себе любовника…

— Для приятного времяпровождения?

Жако сел на диван, безжалостно смяв квадратные накидки из старинной парчи и соря вокруг пеплом.

— Заведу любовника, — упрямо повторила Анна-Мария, — это придаст мне уверенности в себе, вот так карманы спасают человека, который от растерянности не знает, куда девать руки. Мое отношение к мужчинам можно выразить несколькими трафаретными фразами: честолюбив, как мужчина; корыстолюбив, как мужчина; лжив, как мужчина; вероломен, как мужчина…

— Что они вам сделали?

— Мне? — Ничего. Но они — причина всех зол на земле и еще кичатся этим.

Жако курил. Несмотря на военную форму, он выглядел сугубо штатским. Через несколько дней в Париже наступит праздничное ликование. Победа. А он, Жако, уедет в Берлин, предоставив Анне-Марии развлекаться в одиночестве.

Теперь, когда ее уединение все равно было нарушено, Анна-Мария могла бы куда-нибудь пойти, кому-нибудь позвонить. Но она этого не делала. Жила, как прежде, до встречи с Жако, словно ждала кого-то, ждала тщетно. Кастрюли сверкали, она бегала на примерки, нормандский шкаф постепенно наполнялся, шляпные картонки громоздились одна на другую. Анна-Мария накупала себе целое приданое…

Ее часто можно было встретить в салонах известной модистки. Мадемуазель Жермена — усталая, слегка отяжелевшая, с глазами, какие бывают лишь у немолодых парижанок, — прекрасные, все изведавшие, снисходительные, грустные, хищные глаза — относилась к ней с симпатией. Анна-Мария привлекала ее. Мадемуазель Жермена стояла во главе всемирно известной фирмы, но она была романтична, как мидинетка, а мадам Белланже казалась ей таинственной, загадочной. Здесь, где всем было известно who is who[17] каждой клиентки, ее никто не знал; у нее, по-видимому, было много денег, она покупала, не задумываясь, не останавливаясь перед ценой и притом с полным безразличием к покупке. Когда мадам Белланже смотрит на себя в зеркало, что она в нем видит? Мадемуазель Жермена жила среди красивых вещей, и ей доставляло удовольствие видеть свои шляпы на красивой головке, они от этого выигрывали, становились еще краше. Все шляпки были к лицу мадам Белланже.

— Мадемуазель Жермена, — шепчет продавщица, пока та наблюдает за примеркой мадам Белланже, — вас просят… Графиня Р.

— Не пойду, — говорит мадемуазель Жермена, — я ее видеть не могу, она мне все шляпы портит…

— Но, мадемуазель, она уже три раза вас звала…

— Не пойду и все! Не обязана я…

17

Название светского справочника, дающего сведения о людях, имеющих некоторую известность, здесь — подноготная (англ).