Анна-Мария

Потом произошло непоправимое: самоубийство Женни. Затем — война.

Если б Женни увидела меня сегодня, она не узнала бы свою Аммами. Война, оккупация вынудили меня вести жизнь, для которой я, по-видимому, была создана, хотя на первый взгляд в это трудно поверить. Ничего подобного я даже не могла себе вообразить. Должно быть, существует немало людей, которые живут не той жизнью, для которой созданы, но семья, среда пустили их раз навсегда по каким-то рельсам, и если не произойдет крушения, они так и будут катиться вперед, не подозревая, что существуют на свете непроторенные пути. Но, поняв это, сразу сходишь с рельс, которые отполированы для тебя целыми поколениями… До отъезда в колонии я жила с мужем, детьми и Женни на улице Рен, в квартире, похожей на все квартиры этой улицы. У Франсуа была практика, обычная для районного врача, — от нее не разбогатеешь, — я заботилась о детях, о Франсуа, радовалась молодежи, которая бывала у нас из-за Женни… В колониях мы жили точно также, только без Женни, без Парижа, жалкое провинциальное прозябание, уж на что я нетребовательна, но и мне не хватало воздуха, и я задыхалась. В Париж я вернулась настоящей провинциалкой.

Затем пришла война, оккупация, и я сошла с рельс.

В 1945 году никто не пришел за Аммами, Анной-Марией, мадам Франсуа Белланже в привокзальную гостиницу. Когда в 1939 году она после десятилетнего отсутствия вернулась в Париж, у нее там не было ни одного близкого человека, но Женни, райская птица из сказки, тут же взяла ее под свое крылышко. На сей раз, в 1944–1945 годах Анна-Мария отлучилась ненадолго — только на Острова и обратно — и за такой короткий срок, казалось бы, не могла растерять друзей и знакомых… Но она никого не предупредила о своем приезде. Эти люди были для нее теперь никем. Всю свою первую парижскую ночь Анна-Мария бродила из угла в угол по комнате, в ночной рубашке, не замечая ни вокзальных огней, ни шаривших по комнате фар грузовиков и джипов, будивших воспоминания о прожекторах военного времени, не слыша клаксонов и автомобильных гудков, напоминавших вой сирен. Откуда этот неумолчный гул самолетов, теперь уж вовсе неуместный? Анна-Мария не задернула штору, не зажгла свет. С распущенными волосами шагала она по комнате, закрыв лицо руками. Она двигалась бесшумно, босые ноги легко скользили по облезлому ковру, губы беззвучно шевелились. Анна-Мария производила не больше шума, чем туман над болотом, над этим болотом с блуждающими огоньками джипов и реющими в воздухе гигантскими стрекозами.

В 1945 году Париж не видел весны. Зиму сразу сменило лето. В одно прекрасное утро деревья зазеленели, ноги девушек покрылись загаром. Ночи стали теплыми. Зима 1944–1945 года. Вокруг Парижа — безлюдье заснеженных дорог, ползущие шагом, задыхающиеся паровозы, неподвижные, вмерзшие в лед Сены баржи. Нечем топить, нечего есть. В домах текло со стен, выстиранное белье не сохло, а замерзало; в учреждениях у служащих перо выпадало из окоченевших, как у трупа, пальцев; в универмагах продавцы превратились в дедов-морозов и, не рискуя растаять, стояли вплотную к обледеневшим батареям центрального отопления, в театрах у актеров отшибало память от холода, а зрители в зимних спортивных костюмах аплодировали и стучали ногами, чтобы согреться; в редких кафе, обогреваемых жаровнями, посетители теснились поближе к огню; деревья превратились в сухостой, все соки в них застыли, как кровь в человеческих жилах. Их голые серые стволы вдоль набережных, проспектов, скверов, в Булонском лесу, в Тюильри и в Пале-Ройяле окоченели словно трупы… И вдруг за один день сухостой расцвел, как посох Парсифаля. Появилась сирень на тележках, косые тени под сводами улицы Риволи, солнечные блики на трибуне площади Согласия, на трибуне, оставшейся там со времени последнего парада, солнечные блики на подпорках, заменяющих колонны гостиницы «Крийон», на развороченном углу здания министерства Морского флота, против входа в метро, на цветах, возложенных прямо на тротуар перед мраморными досками с именами павших здесь в дни Освобождения.

Эта весна-лето разыгралась совсем неожиданно, словно нарочно к возвращению Анны-Марии, и едва она вышла из вокзала, как Париж немедленно ею завладел. Воздух звенел от самолетов, парящих в небе, будто стаи перелетных птиц, а народу на улицах было столько, что Анна-Мария остановилась, стараясь понять причину суматохи: а это просто оттаивал Париж! Париж, до краев переполненный нахлынувшими со всей Франции людьми, а также американцами с их джипами и тяжелыми грузовиками, чье появление, казалось, предвещало счастье еще в ту пору, когда впервые на дорогах раздался этот особенный, дотоле не слыханный, ни на что другое не похожий грохот. Анна-Мария шла по улицам Парижа. Женщины уже не носили шляп в виде башен, придуманных в пику немцам… С каким вкусом они одеты!.. Парижанки… Как все красиво в Париже!.. У ювелиров на улице Мира по-прежнему выставлены драгоценности. Анна-Мария тут же вспомнила Жако, ведь он работал для Картье: Жако, он же полковник Вуарон. Неловко беспокоить человека, который так занят. Жако, несомненно, был бы рад повидаться с ней. Впрочем, его, наверно, нет в Париже, — очевидно, он где-нибудь в Германии, принимает участие в последних боях… Никого… Вандомская площадь еще краше прежнего. В одной витрине — сиреневые шарфы, в другой — боа из страусовых перьев, значит, мода уже отвоевала себе право на сумасбродства! Перед дверью Герлена американские солдаты образовали очередь. Целая очередь из одних только американских солдат… Анна-Мария остановилась: может быть, они реквизировали магазин Герлена под контору или ресторан? Нет, это все тот же Герлен-парфюмер: в витрине выставлены флаконы духов…

Какой-то парень, остановившись возле Анны-Марии, тоже глазел на американцев. До чего же он был нелеп: короткие пузырящиеся штаны цвета хаки были ему явно широки, явно велики, были и немецкие сапоги, зато куртка была мала, чересчур мала… Парень оброс всякой кладью: за спиной рюкзак, в одной руке картонный чемодан, под мышкой круглый, перевязанный бечевкой узел, и еще один узел в другой руке. Хотя он был острижен под машинку, угадывалось, что волосы у него пшеничного цвета… Хорошее лицо, круглое, несмотря на худобу, а голубые, как у новорожденного, глаза смотрели растерянно и внимательно. Наконец он оторвал свой взгляд от американцев и пошел дальше, останавливаясь у витрин и оглядываясь на прохожих. Анна-Мария шла следом за ним. Она тоже останавливалась у витрин, тоже оглядывалась на прохожих. Оба они были репатриированными. Дамский парикмахер особенно заинтересовал их: в обеих витринах лежали прекрасные косы и белокурые локоны, тут же стояла дама из розового воска, в легчайших как дым завитках. Оказывается, прическа Анны-Марии — косы вокруг головы — сейчас самая модная, а она и не подозревала этого. Рассматривая витрину, молодой репатриант провел рукой по своему золотистому жнивью. Вот он причесан не по моде! Анна-Мария посмотрела на него с умилением. Потом внимание их привлекла колбасная с коробками гусиного паштета. Здесь все стоило так дорого, что, казалось, на товарах проставлены не цены, а номера. Молодой репатриант, а следом за ним и Анна-Мария перешли на другую сторону полюбоваться чемоданами. Он дважды оглянулся на хорошенькую девушку… потом на молодцеватого кавалериста в голубой фуражке… Парень уже собрался было перейти обратно на ту сторону — что-то, видимо, его там заинтересовало, — как вдруг появилась старая женщина, сна шла им навстречу усталой походкой, еле передвигая натруженные ноги. Черный шелк, морщины, изможденное лицо. Если не она сама, то ее близкие побывали на фронте — сын, внук, дочь… Она была без шляпы, ветер трепал ее седые волосы, седые волосы, выкрашенные в ярко-фиолетовый цвет. На сей раз чаша переполнилась, потому что парень, очевидно бывший военнопленный или лагерник, словом, репатриированный, сбросил вдруг свою кладь прямо на тротуар: