Анна-Мария

Нам предстояло выехать ночью, через час-другой. Рауль завладел моей рукой, и мы пошли по этим безобразным улицам, меж двух рядов голых, как скелеты, деревьев. Не выпуская моей руки, Рауль старался опередить меня, словно хотел заглянуть мне в лицо своим прежним потусторонним взглядом. Что ему надо? Наконец он сказал как будто с облегчением: «Я люблю вас, мадам!» О, Женни! Я заговорила о другом, ведь могла же я не расслышать, не так ли?.. Мы продолжали бродить по улицам, Рауль рассказывал о нашем городке, о маки… Кажется, мы зашли в кафе. Потом снова отправились бродить. Безобразные улицы, немцы, усталость, опять все стерлось, как слова… В грузовичок мы сели, когда уже наступила ночь, темная ночь. Мы ехали долго.

— Надеюсь, — сказала я ему, — вы не строите себе иллюзий…

— Анна-Мария!

В голосе его звучали слезы. Он обнял меня.

— Один раз, — молил он, — поцелуйте меня только один раз! Эта минута больше не повторится!..

Потом мы ехали, вне времени, среди бархатистой ночи.

Грузовичок остановился. На маленькой деревенской площади полный мрак, глубокая, как сон, тишина. Обычная площадь обычной французской деревушки… памятник павшим, бассейн, где стирают белье, развесистое дерево… Во всех окнах тьма, а единственное освещенное окно наводило на мысль о болезни, о горе… На другой стороне площади двигались какие-то тени: ребята из отряда Рауля поджидали нас.

Я устроилась на носилках внутри грузовичка: носилки показались мне мягкими, как пух, меня согревал внутренний жар.

Не знаю, сколько времени провела я так в полузабытье. Когда раздался первый выстрел, мне показалось, они только что ушли. Потом еще один, и еще… Я выскочила из машины, на том краю площади мелькали чьи-то силуэты. Если это наши, почему они так медлят? Я не знала, что делать, броситься ли им навстречу или, наоборот, спрятаться. Вот кто-то бежит… Это Альбер, шофер… он впрыгивает в машину… заводит ее…

— Носилки, — кричит он, — носилки! Вынимайте носилки!

Они медленно приближались, они кого-то несли… Кого они несли?

Пьеро, они несли Пьеро. В окнах зажегся свет, послышался стук отпираемых дверей, громкие голоса. Они положили тело Пьеро на носилки. Его убил сторож гаража, «сторонник маки», убил сквозь приоткрытую дверь, когда они подходили.

Грузовичок несся во весь опор. Я сидела впереди между Раулем и Альбером, другие — в кузове, с телом Пьеро. Все молчали.

Рассвет… Слишком часто я вижу, как встает солнце, слишком часто… Подъезжаем, сказал Рауль. Не знаю, куда мы подъезжали, я не заметила ни дороги, ни местности.

— Полицейский кордон, — сказал вдруг Альбер, — затормозить или проскочим?

— Проскочим, — ответил Рауль.

— Это не боши, — заметил Альбер. — Жандармы.

— Тогда тормози, с ними мы договоримся.

Машина остановилась. В ста метрах впереди путь преграждала повозка. Я видела, как они подходили. В касках. Первый, высокий, с черными длинными усами, в упор выстрелил в Рауля. Рауль не упал и даже успел скомандовать: «Прыгай на ту сторону! Бегом!» И выстрелил. Альбер уже выпрыгнул, он уже за насыпью, стреляет… Я тоже выпрыгнула, побежала. Стала за деревом, спиной к насыпи; я никого не видела, дорогу заслонял грузовичок, до меня доносился лишь шум стычки. Но вот появился жандарм, и я выстрелила в него из-за дерева. Расстреляв все патроны, я подумала; «Сейчас они меня схватят!» И скатилась по другую сторону насыпи. Вжик! Словно оса ужалила в бедро. Я лежала плашмя на животе, за насыпью. Сейчас они меня схватят! Фыркает грузовичок: отъезжает, удаляется… Тишина.

Встаю. Где Альбер, он должен быть здесь, по эту сторону? С моей левой ногой что-то неладно… Альбер исчез. Тогда я поползла по полю на четвереньках.

Появляется солнце, оно бледное, словно после бессонной ночи. Клочья тумана еще цепляются за кусты, беспорядочно разбросанные по полю. Я ползу, ползу. Поле необъятно, как небо, и выпукло, как глобус. На краю, там, где виднеется узкая кромка деревьев, какой-то шалаш; во что бы то ни стало надо туда добраться. Я насквозь промокла от талого снега… Вот наконец шалаш… Забираюсь в него. С этой минуты и начался ужас.

Я лежала там очень долго, и уже совсем рассвело, когда у входа появились грязные сабо, вельветовые штаны и ноги колесом. Надо мной склонился крестьянин с всклоченной головой, с горбатым, как у хищника, носом. Он молча уставился на меня. Оба мы не издали ни звука. Насмотревшись, он спросил:

— Вы та самая дамочка, что принимала участие в нападении на гараж в X.?

Я ответила:

— Мне холодно… Не могу встать… Я больна…

Крестьянин еще раз посмотрел на меня, потом повернулся и вышел. Я закричала, хотела вернуть его, доползла до входа и увидела удалявшиеся кривые ноги. Очевидно, то же испытывают люди на плоту среди океана, когда они видят проходящий мимо корабль и не могут остановить его.

Целый день… Потом ночь. Должно быть, я несколько раз теряла сознание. Еще один день. В сумерки я решилась выбраться из шалаша: там, по другую сторону дороги, стояла ферма. Левая нога у меня омертвела, я не могла на нее ступить. Сильная боль в правой руке… Вот уже почти двое суток, как я ничего не ела, ничего не пила.

Кое-как я добрела до фермы. Проковыляла по двору, несколько раз падала на колени в оттаявшую навозную жижу. Они, вероятно, смотрели на меня из окна, но не открыли, пока я не очутилась у самой двери. Тогда на пороге появился приходивший в шалаш крестьянин и худая женщина, вся в черном.

— Нельзя, нельзя, дамочка! — сказала она и взяла меня за руку.

Я громко вскрикнула.

— Это еще что? — удивленно спросила она, не выпуская моей руки.

Крестьянин вошел в дом и закрыл дверь, оставив нас во дворе. Жена его отвела меня в курятник… Вспуганные куры, роняя перья, носились как полоумные. Я упала на навозную кучу.

— Это еще что? — повторила фермерша. — Коли вас найдут здесь, несдобровать ни вам, ни нам…

— Пить…

Сколько времени прошло, прежде чем она принесла мне кружку воды? Возможно, она принесла ее сразу же.

Меня спас сам бог: обезумевшая курица снесла яйцо чуть ли не в ладонь мне. Снова ночь… А! Оказывается, есть и такой сорт «укрывателей»! Не хочу умирать здесь, только не здесь… Я твердила эту фразу, стараясь внушить себе, что нельзя умирать здесь, у этих чудовищ. Но если никто никого не любит, как же тогда мы прогоним захватчиков?

Утром крестьянка заглянула в курятник.

— За вами приедут, — сообщила она.

Я слышала, как она сзывала во дворе кур: «Цып, цып, цып…» Никто никого не любит, теперь уж я это твердо знала.

Услышав во дворе шум машины, я подумала: боши или жандармы. Но мне было все равно, я даже не посмотрела, кто вошел в курятник. Со двора доносились возмущенные голоса: «Дерьмо паршивое!» — кричал кто-то. Кудахтанье стало нестерпимым, как будто оно раздавалось у меня в голове. Меня подняли, понесли. Свет до боли резал глаза. Меня положили в машину, на сиденье.

Толчки на дороге, запах табака, когда кто-то склонялся надо мной. Потом — провал.

Очнулась я в постели. Сиделка, вся белая в голубом свете лампы, успокоила меня: «Не бойтесь…» Мужчина в белом халате добавил: «Не волнуйтесь, все будет в порядке…»

Я попала в больницу, к друзьям. Когда туда нагрянули боши, им сказали, что здесь одни только заразные больные и жертвы несчастных случаев на производстве. Мне пришлось провести в больнице несколько бесконечных недель: у меня началась гангрена, мне чуть было не отняли ногу. Однажды приехал Жако: я узнала, что Рауль убит, Альбер убит, Марселя схватили. Остальным удалось спастись.

Я выкарабкалась, ногу мне не отняли. Длинный, длинный период выздоровления я провела в городке, у моей старушки. Немцы уже побывали здесь, сожгли дома, убили людей, увели заложников. Теперь им незачем сюда возвращаться. Уже давно перебросили в другое место наш отряд, вернее, то, что от него осталось. Городок затих, как будто умер. Но выбора не оставалось, приходилось жить там, где меня согласились приютить.