Страница 7 из 9
Там, где кончалась деревенская улица, грунтовая дорога поднималась на холм. На его голой, приплюснутой вершине одиноко стоял многоквартирный девятиэтажный дом, вписанный в закатное небо. Он выглядел совершенно нереально. Он был огромен и незаселен. К нему никто не приближался, никто не выходил из подъездов, не появлялся в окне. Над разбитой деревенской улицей, над низкими домами, огородами, собачьими будками, корявыми яблонями и вишнями он парил на своей недостижимой высоте. Было в нем что-то нечеловеческое.
– Да, монстр, – сказал Гриша и тряхнул головой, отгоняя навязчивый морок.
– Левиафан.
– А ведь это мы его летом строили.
И три богатыря пошли к остановке автобуса. По дороге мы заглянули в поселковый магазинчик и скупили там чуть ли не весь ассортимент: хлеб, кильку в томате, «Беломор», банку соленых огурцов и две бутылки водки калужского разлива. Все-таки мы здорово промерзли за день.
И со всеми нашими богатыми покупками, неся по очереди коромысло, мы отправились в родную общагу, чтобы отпраздновать победу. Согрелись славно.
На следующий день Олёна переписала нашу инструкцию каким-то витиеватым шрифтом – она очень удивилась, что нам все-таки удалось найти коромысло, а мы были горды, как слоны. Потом мы купили два ведра, набили их снегом и воткнули в каждое по бутылке шампанского. Изображать несущую конструкцию тоже доверили Олёне – на нее надели Гришин вывернутый тулуп, повесили коромысло с ведрами и отправились на праздник. Алеша обалдел от нашего подарка. Пока продолжалось чтение и обсуждение инструкции, Олёна мужественно стояла под коромыслом, а оно вместе с ведрами и шампанским оказалось довольно тяжелым – об этом как-то никто не подумал. Но Олёна стоически выдержала испытание и наконец передала драгоценный дар Алеше. Начался праздник.
Коромысло потом долго красовалось на стене в Алешиной комнате, пока два безголовых студента не решили на нем повисеть: оно не выдержало и переломилось. Впрочем, инструкцию они не нарушили – в ней было сказано, что вешать на коромысло можно не более двух студентов. Ошиблись авторы инструкции.
13 …Мы относились к советской власти иронически, но в этом отношении не было агрессии, мы не выступали против, мы оставались спокойными созерцателями. Отчасти это происходило потому, что нам эта власть, во всяком случае, пока мы были студентами, не слишком мешала. Советская идеология была очень слабо связана с реальной действительностью и, как всякий идеальный объект, выстраивалась по определенным, хотя и меняющимся, колеблющимся вместе с линией партии правилам. Игра по правилам – это уже почти математика. Играть мы умели.
У Шурика Пенькова случился роман с Эрикой – аспиранткой с психфака. Она была немка из ГДР. Ей все было несколько внове, в том числе странные обитатели мехмата. Шурик как бы за ней ухаживал, а она на нем, а иногда и на других типичных представителях нашего племени ставила эксперименты. Эти эксперименты давали довольно неожиданные с точки зрения психологии результаты.
Оказалось, что у Шурика все чересчур хорошо с ассоциативным мышлением. Например, в одном из тестов спрашивалось: «Что общего между карандашом и ботинком?» Нормальный человек должен отвечать: «Ничего». А Шурик ответил: «Оба оставляют след». Эрика сочувственно покачала головой и заметила: «Вообще-то если человек видит связи между любыми предметами и мыслями – это явный признак шизофрении». Но, с другой стороны, Шурик показывал какие-то запредельные результаты в тесте IQ, что диагнозу «шизофрения» вроде бы противоречит. С IQ вообще-то все просто: тест состоит из набора математических и лингвистических головоломок. Поскольку мы с детства только тем и занимались, что решали задачки – и явно посложнее, чем в тесте IQ, задания мы щелкали как кедровые орешки. Просто сказывалась тренировка и заточенность на определенный тип мышления. Не более того. Были мы умнее, чем биологи или филологи? Думаю, нет. Они просто не учились решать задачи. Вообще IQ был когда-то придуман для определения уровня интеллектуального развития детей дошкольного возраста, у которых еще нет никаких специальных навыков, – в этом случае, наверное, что-то можно померить: чем лучше решает, тем сообразительнее. Но с другой стороны, есть люди, предрасположенные к математике, так сказать, генетически, а есть и такие, у которых по этой науке твердый нуль, как у Пушкина, скажем. И что же, он глупее профессора Остроградского? Что-то я сомневаюсь сильно, а вот IQ у нашего классика был бы, наверное, не самый невысокий.
Когда Шурик в очередной раз заявился к Эрике на бровях, она попросила его больше к ней не приходить. Такое, видимо, у нее и осталось в памяти представление о мехматянах: шизофреники с высоченным IQ и вечно в хлам.
Гуманитарии по-настоящему страдали от таких предметов, как история КПСС, диамат, истмат, политэкономия и научный коммунизм.
Научный коммунизм – это, конечно, нечто запредельное. Эта «дисциплина» не могла вызвать ничего, кроме смеха. Но и другие предметы «идеологического цикла», которые обязательно преподавались во всех вузах страны, нам были не слишком тяжелы. Мы рассматривали их как всего лишь еще одну модель и просто не задавались вопросом, имеет ли она отношение к реальности.
Математика учит полной корректности высказывания, а такое высказывание возможно только в заранее оговоренных границах. Если обычный человек хочет привести заведомо верное утверждение, он чаще всего скажет: «Это как дважды два – четыре». Математик так не скажет никогда. Просто потому, что это высказывание может быть неверно, если заранее не оговорено, что такое 2 и 4, «равно» и «умножить». Если 2 и 4 – элементы множества натуральных чисел, а умножение и равенство вводятся согласно аксиомам формальной арифметики, то действительно 2 х 2 = 4. Но если мы рассматриваем, например, поле вычетов по модулю 3, то 2 х 2 = 1, а 2 + 1 = 0. И это так же верно, как и 2 х 2 = 4 для натурального ряда. Когда привыкаешь к таким рассуждениям и они не повергают тебя в шок, почему бы не отнестись столь же спокойно к рассказкам из истории КПСС?
Нам говорят: все было так-то и так-то – большевики были люди нездешнего ума и предусмотрительности, всё они заранее посчитали и предвидели и двигались исключительно по начертанной Марксом линии. А Ленин вообще сквозь землю на три метра видел. Но ведь когда он назначает время Октябрьского восстания и говорит: «Вчера было рано, а завтра будет поздно», он фактически указывает критическую точку – своего рода оптимум, а поиску оптимальных кривых посвящен один из красивейших разделов анализа – вариационное исчисление. Вполне можно было допустить, что при той формализации, которую проводили штатные идеологи, даже история КПСС – это вполне корректное высказывание, и нет никакого смысла расшибать лоб и доискиваться, так ли на самом деле. Это уже другая задача.
Но отношение к официальной идеологии (как и вообще к любой) было скептическим. Мы же видели ошибки и некорректные допущения, на которых эта идеология строилась. Впрочем, задумывались об этом не все и не часто.
Куда тяжелей было физикам с их стремлением не столько построить корректную теорию, сколько точно выяснить, как на самом деле все устроено в природе. С одной стороны, они видели те же официальные натяжки и передержки, с другой – эта некорректная теория их оскорбляла, поскольку очевидно подтасовывала истину. Именно физики чаще всего и становились диссидентами.
А про гуманитариев я вообще молчу. Они просто упирались в безнадежно исковерканный марксистско-ленинским наукоподобием язык и не могли сделать ни шагу.
14 …В общаге гасят свет. Все постепенно укладываются в постели. Кто с подушкой, а кто и без подушки. И начинается разговор. На этот раз в комнате двое, и две кровати пустые.
– Сережа, чем ты сейчас занимаешься?
– Онанизмом, естественно. Чем же еще?