Страница 135 из 149
Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая свою бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.
В радиорубке дремлет, облокотясь на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола, - первый же вызов разбудит радиста.
Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни "ледокола, который стоит где-то совсем близко, окончательно затерялись в тумане. Темно. Так темно, что не увидишь и собственной ладони, если протянешь руку перед собой. Только свист ветра, шорохи разбитых зыбью льдов да мороз, пощипывающий щеки, напоминают о том, что под тобою палуба дрейфующего корабля.
Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:
«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу гротмачте...»
Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червоный двигун» и дать ток от аварийной динамомашины. Лампа на гротмачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.
Проходит час, другой, третий... Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его, и это раздражает.
Соболевский готовился к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно, - ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Доктор зол и нахмурен. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич уже выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой туман, разделявший нас, рассеялся как-то мгновенно, словно занавес поднялся. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.
Могучий флагманский корабль идет у нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов - все это вместе взяток составляет какой-то удивительный праздник света. Мы отвыкли за эти годы от такого богатого освещения, и теперь, ослепленные ярким светом, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.
Ледокол И. Сталин
Мы долго гото вились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях, чтобы чего-нибудь не упустить. Но вот ледокол уже совсем рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что и кубрике еще опят, что люди еще не одеты в малицы, можно прийти в отчаяние. Мы ведь условились встретить ледокол в полном арктическом обмундировании.
- Скорее, скорее! - тороплю я доктора. - Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать...
Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Они жмурятся, отворачиваются, но потом вновь и вновь жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного, - чувствуется какая-то нервная, праздничная приподнятость.
Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, опасливо оглядываясь на ледокол, работают изо всех сил.
А на ледоколе уже ясно видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья. Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных огней можно различить, как поблескивают трубы музыкантов ледокола. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.
Сигнал для ледокола
Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз, к фальшборту. Ледокол приближается вплотную к «Седову», и на его широкой, могучей груди уже можно прочесть гордое имя - «И. Сталин».
- Да здравствуют сталинцы! - кричит кто-то рядом со мной.
- Да здравствует Сталин!
- Да здравствует родина!
Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капля влаги.
- От света это... Света слишком много, - смущенно говорит, как бы оправдываясь, Полянский.
А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспомощно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:
- Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?
И он привычной походкой направляется к метеобудке.
Могучий ледокол «И. Сталин» встал борт о борт с «Седовым».
До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я закричал:
- Андрей Георгиевич! Вернитесь. Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен...
Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки...
Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо, очевидно, снимают наш корабль. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:
- Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?
Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:
- Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте...
- Здравствуй, браток, здравствуй! - донеслось в ответ.
Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии - увы! - лишь отдаленно передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:
- Сергеевич, держи кормовые швартовы!..
- Есть, принимаем! - отвечаю я.
Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:
- Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите...
С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни, - оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцовом море. Я откликаюсь:
- Все? Не можем все... У нас котлы под парами...
Через какую-нибудь минуту на лед с флагманского корабля спускается человек. Я шагаю навстречу. По трапу поднимается Александр Алферов, брат нашего Всеволода, возвращающийся на родной корабль. Мы обмениваемся рукопожатиями, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает: