Агнец

Я родился во времена Ирода Великого в Галилее, в городишке Назарет. Отец мой Алфей работал каменотесом, а мать Неоминь была одержима бесами. По крайней мере, так я всем рассказывал. Джош, по-моему, считал, что она просто неуживчивая. Мое родовое имя — Левий — происходит от брата Моисея, прародителя племени жрецов; кличка «Шмяк» — из нашего слэнга. Означает такой подзатыльник — мама говорила, что мне с ранних лет не повредит хотя бы один, но ежедневно.

Я вырос под римским владычеством, однако лет до десяти римляне мне особо не попадались. Они в основном сидели в крепости Сефорис в часе ходьбы к северу от Назарета. Там мы с Джошуа и увидели мертвого римского солдата. Но я забегаю вперед. Пока легче допустить, что солдат жив, здоров, счастлив и носит метелку на голове.

В Назарете жили по большинству крестьяне — растили на скалистых склонах за городом виноград и маслины, а в нижних долинах — ячмень и пшеницу. Также водились пастухи — семейства их проживали в деревне, а мужчины и старшие сыновья пасли коз и овец в предгорьях. Жилища складывали из камня, а в нашем доме даже пол был вымощен камнями, хотя у многих вместо них лежала хорошо утоптанная земля.

Я был старшим из трех сыновей, поэтому с шести лет меня готовили к отцовскому ремеслу. Мать давала мне устные уроки — читала Закон и рассказы из Торы на иврите, — а отец брал в синагогу, где старейшины читали Писание. Мой родной язык — арамейский, но к десяти годам я уже читал и говорил на иврите, как большинство взрослых мужчин.

Овладению ивритом и чтению Торы очень помогала моя дружба с Джошуа: пока другие мальчики дразнили овец или развлекались игрой «Лягни хананея», мы с Джошем играли в ребе, и он постоянно упирал, что в церемониях следует придерживаться подлинного иврита. Такие забавы гораздо веселее, чем сейчас может показаться, — во всяком случае, пока мать не поймала нас за попыткой острым камнем сделать обрезание моему младшему брату Симу. Ну и сцену она закатила, доложу я вам. Все мои доводы, что Симу давно пора обновить завет с Господом, похоже, ее не убедили. Она исхлестала меня оливковой розгой до кровавых соплей и на месяц запретила играть с Джошуа. Я уже говорил, что ее одолевали бесы?

В общем и целом, мне кажется, маленькому Симу лишнее обрезание не повредило. Из моих знакомых пацанов только он умел писать за угол. С таким талантом можно неплохо зарабатывать нищенством. Хоть бы спасибо сказал.

Брат называется.

Дети повсюду видят волшебство, ибо ищут его.

Когда мы с Джошуа познакомились, я не знал, что он Спаситель. Да и он сам, по правде говоря, понятия не имел. Я знал только, что он ничего не боится. В племени покоренных воинов, среди народа, который пытался обрести гордость, пресмыкаясь перед Богом и Римом, он выделялся, аки цветик в пустыне. Но, может, только я это и замечал — потому что искал такого. Для всех остальных же он был просто ребенком: те же запросы, те же шансы загнуться в детстве.

Когда я рассказал маме про его трюк с ящеркой, она пощупала мне лоб и отправила на рогожу спать — с миской бульона вместо ужина.

— Слыхала я про мать этого мальчика, — сказала она отцу. — Ходит и всем рассказывает, как беседовала с ангелом Господним. А Эсфири вообще ляпнула, что Сына Божьего родила.

— А ты Эсфирь вразумила?

— Сказала, чтоб осторожнее держалась, не то фарисеи прознают про такую бредятину, и будем мы как пить дать собирать камушки для наказания.

— Так и не стоит повторять, значит. Мужа-то я ее знаю, человек он праведный.

— И такая безумица в жены досталась, что не приведи Господь.

— Бедняжка, — только и сказал отец, отламывая краюху хлеба. Руки у него были огрубелые, что твои рога, квадратные, прямо кувалды, и серые, будто у прокаженного. Все от того, что он по известняку работал. Стоило ему обнять меня, и на спине оставались кровавые ссадины, однако мы с братьями наперегонки бежали к дверям, когда он возвращался по вечерам с работы. Если же подобные увечья наносились во гневе, мы с воплями неслись к материнским юбкам. Каждую ночь я засыпал, и отцовская рука прикрывала меня, точно щитом.

Называется — папа.

— Пошли ящерок давить? — предложил я Джошуа, когда мы снова встретились. Он рисовал что-то палкой в пыли, на меня — ноль внимания. Я затер его рисунок ногой. — Ты знаешь, что у тебя мать чокнутая?

— Это ее отец довел, — грустно ответил он, не поднимая головы.

Я присел рядом:

— А у меня мать иногда по ночам тявкает, как стая диких собак.

— Тоже чокнутая?

— Да нет, утром вроде ничего. Даже поет, когда завтрак готовит.

Джошуа кивнул, видимо успокоившись: безумие лечится.

— Мы раньше в Египте жили, — сообщил он.

— А вот и врешь, это слишком далеко. Дальше Храма. — Дальше Иерусалимского храма я в детстве не бывал. Каждую весну моя семья пускалась в пятидневный поход до Иерусалима — праздновать Песах. Казалось, длится он целую вечность.

— Мы сперва жили тут, потом в Египте, а теперь снова тут живем, — сказал Джошуа. — Поскитались.

— Все равно врешь. До Египта отсюда сорок лет добираться.

— Уже не сорок. Он теперь ближе.

— Так в Торе сказано. Мне аба читал. Народ Израилев скитался по пустыне сорок лет.

— Потерялся, значит, народ Израилев.

— На сорок лет? — засмеялся я. — Народ Израилев, наверное, глупый.

— Мы тоже — народ Израилев.

— Точно?

— Еще бы.

— Меня мама зовет, — сказал я.

— Когда выйдешь, сыгранем в Моисея и фараона?

Ангел мне признался: он хочет спросить у Господа, нельзя ли ему стать Человеком-Пауком. Ангел постоянно смотрит телевизор — даже когда я сплю. Просто одержим этим героем, который сигает с крыш и колошматит демонов. Ангел говорит, зло в наши дни заматерело, не то что прежде, а потому герои нужны помощнее.

Иначе какой пример детям? — вопрошает он. Лично мне кажется, ему просто невтерпеж полетать с небоскребов в красном трико с гульфиком. Да и какой герой может приглянуться этим деткам — с их машинами, медициной и исчезающими расстояниями? (Тот же Разиил: и недели тут не пробыл, а уж готов махнуть Карающий Меч Господень на пояс монтажника-высотника.) В мое время героев было мало, но уж, по крайней мере, настоящие: некоторые из нас даже могли проследить от них свои родословные. Джошуа всегда играл героев — Давида, Навина, Моисея, а я — всяких гадов: фараона, Ахава, Навуходоносора. Если бы всякий раз, когда меня умерщвляли как филистимлянина, я получал шекель… ладно, я вам так скажу: я бы по сию пору на верблюде к игольному ушку и близко не подъехал. Теперь-то я понимаю: Джошуа просто тренировался на того, кем станет.

— Отпусти народ мой, — сказал Джошуа в роли Моисея.

— Валите.

— Нельзя просто говорить «валите».

— Нельзя?

— Нет. Господь ожесточил твое сердце, и ты нас не отпустил.

— А зачем это он так сделал?

— Не знаю. Ожесточил, и все. Ладно: отпусти народ мой.

— Фигу. — Я сложил руки на груди и отвернулся, как человек с ожесточенным сердцем.

— Узри тогда, как превращаю я жезл свой в змея. Ну? Отпусти народ мой!

— Валите.

— Нельзя просто говорить «валите»!

— Почему? У тебя же клево трюк с палкой получился.

— Но там все было не так.

— Ладно. Фигу тебе, Моисей. Народ останется тут. Джошуа помахал палкой у меня перед носом. — Узри, я поражу всю область твою жабами. Они войдут в дом твой, и в спальню твою, и везде поналезут.

— И что?

— И то, что это противно. Отпусти народ мой, фараон.

— Жабы — они прикольные.

— Дохлыми жабами, — пригрозил Моисей. — Я поражу тебя целыми грудами смердящих, вонючих дохлых жаб.

— Ой, в таком случае забирай-ка ты лучше свой народ и валите отсюда. Мне тут все равно пора сфинксов строить и еще кой-чего.

— Черт возьми, Шмяк, там все не так было! Я тебе и другие казни припас.

— Теперь я хочу быть Моисеем.