Готовность номер один

Стахов понимал, что разговор не получился. Он где-то с самого начала, как видно, взял фальшивую ноту.

— Лучше оставим это. — Белла снова посмотрела на часы.

— Вы уходите?

— Пора. Мне нужно еще… — она не договорила, взяла с подоконника книги.

Он загородил ей дорогу:

— Ведь еще ничего не потеряно, Белла.

— Нет, потеряно.

— Что?

— Время.

— Мы наверстаем упущенное.

— Это слова. Жизнь — не кинолента. Ее назад прокрутить нельзя.

Стахов попытался вникнуть в ход ее мыслей. Почему между ним и Беллой пролегла пропасть? Неужели она из тех, кто, раз заподозрив человека, уже никогда не верит ему?

— Что же мне делать? — спросил он. Она пожала плечами:

— Вы сильнее меня и найдете выход.

— Не найду. — Стахов понимал, что становился в позу. И что это может вызвать только иронию, но ничего не мог с собой поделать.

Белла в третий раз посмотрела на часы:

— Не думала, что с вами так трудно будет разговаривать.

— И я, между прочим. — Он нервно кашлянул. Его охватывало чувство обиды.

— Пропустите меня. — Она увидела проходивших по цеху подружек и крикнула: — Девочки, подождите.

И совсем как школьница, убегающая от преследования мальчишки-задиры, юркнула под его руку, которую он положил на швейную машину.

Страница шестая

Певцы, которым я аккомпанирую, надо сказать, неплохо владеют голосом, чувствуется, руководитель хорового кружка много с ними поработал.

Только мне больше всех нравится Лера, хотя она не поет и не танцует. Нравится, как передвигается по сцене в белых туфельках на каблучках, чуть расставив и согнув в локтях гибкие, подвижные руки, словно слегка балансируя ими. Кажется, она ходит не по сцене, а по невидимой жердочке. Нравится ее голос — нервный, трепетный, так говорят обычно люди, которые все близко принимают к сердцу, но не подают виду, хотят казаться спокойными и рассудительными. Всякий раз, когда она приближается к рампе, чтобы объявить номер, я весь превращаюсь в слух.

Называя певца, она не забывает упомянуть и мою фамилию, при этом поворачивается ко мне всем корпусом, прижимая сцепленные пальцы к груди, и улыбается сдержанной скользящей улыбкой. Она заставляет меня подняться со стула, если певцу долго аплодируют.

А когда я исполнил третью часть «Аппассионаты» Бетховена, она взяла меня за руку и вывела на середину сцены.

Настроение у всех у нас отличное. Единственно, что беспокоит майора Жеребова и нашего конферансье доктора Саникидзе, это то, что куда-то запропастился мой командир Стахов, который должен показать несколько фокусов с исчезновением шаров от пинг-понга.

И вот уже, можно сказать, под занавес он появляется. На нем лица нет. Но Саникидзе не замечает этого, для него главное — не ударить лицом в грязь перед шефами, набрасывается на Стахова с упреками.

И здесь происходит такое, что вспоминать не хочется. Короче говоря, Стахов громогласно, как говорится, при всем честном народе заявляет, что его совершенно не волнует сейчас наша программа концерта, что лучше будет, если его оставят в покое. Выпалив все это единым духом в лицо опешившему доктору, Стахов уходит, с силой отпихнув ногой стоявшую на пути табуретку.

Страница седьмая

После концерта — танцы под джазовый оркестр. Играют фабричные парни, и так фальшивят, что слоны не захотели бы танцевать. Но ребята и девчата танцуют вовсю.

Если бы я тоже умел танцевать! Может быть, пригласил бы Леру, которая теперь кружится с Германом. А ведь не научился потому, что считал это бесполезным занятием. Ну и наивным же я был.

Народу в фойе много, и я отхожу в сторонку, сажусь у стены, на которой висит фабричная Доска почета. Очень удобное место для наблюдения.

Полковые ребята из числа старичков имеют на фабрике подружек. Танцуют с ними все подряд. Неизвестно, когда еще удастся вырваться в город. В следующее воскресенье очередь другим идти. В лучшем случае можно увидеться с девушкой через полмесяца. А в худшем? Об этом не стоит и говорить. Солдатская служба плохо к свиданиям приспособлена.

Новички вроде меня жмутся к стенам, приглашать девушек стесняются. Впрочем, не танцуя, можно интересно провести время. Например, смотреть, кто как танцует.

Ко мне подсаживается Бордюжа. Бритая голова его блестит, как дыня. Спрашивает, почему не танцую.

— Не умею.

— И я не умею, — пыхтит он. — Если бы ярославскую кадриль играли, я бы оторвал подметки. — Он смеется над своим остроумием.

— Можно заказать.

— Посидим. Экие крали здесь. А прически!

Прически у Девчат и в самом деле необычные: огромные, колыхающиеся… И все они словно пожаловали с витрины столичного универмага.

— А вот та рыженькая на мою похожа, — с радостью объявляет дядюшка Саня, потом вздыхает. — Только моя без хвостика на затылке. А такая же с виду пугливая. И бесенята в глазах, как у моей.

Я вспоминаю, что его провожала низенькая, пришибленная горем молодая женщина в таком же, как он был сам, сером бумажном пиджачке с ребенком на руках. Они все шептались с Бордюжей, косо и даже с опаской поглядывая на окружающих. А в ногах у них лежал баян.

«Ну не странно ли это, — думаю я. — Оба умеем играть, и оба не танцуем».

— Давно женат? — спрашиваю я.

— Давненько. А что?

— Так просто.

— Рановато, конечно, обзавелся семейством. Согрешили мы раньше времени. Ну и вынудились. Конечно, не тужу. Она бабка хозяйственная и пригожая. С ней не заскучаешь.

Меня смущает откровенность Бордюжи. Он улыбается:

— А ты, наверно, еще и живой женщины не щупал? В точку попал?

Я чувствую, как краснею. Он смеется. Его голос заставляет некоторых оборачиваться.

— Разве в этом дело? — говорю я, досадуя на то, что он подсел ко мне.

— А в чем же?

Я пожимаю плечами, не зная, как отвязаться от этого грубоватого, недалекого парня. «Пресняк» — так однажды назвал его Мотыль. Сам не знаю, почему я вдруг вспомнил об этом.

— Давай лучше послушаем музыку, — говорю Бор-дюже.

— Как хошь, — отвечает он. Посидев немного молча, поднимается с лавки, потягивается. — Пойду попью.

Едва он скрывается за поворотом, я тоже встаю, намереваясь сменить место.

И тут меня увидел Герман. Он снова танцует с Лерой. Нахально обнял девушку за спину обеими руками и, склонив голову к ее блестящим гладкозачесанным волосам, что-то рассказывает ей доверительно. Когда танец кончается, он и Лера подходят ко мне.

— А мы, коллега, хотели тебя с собаками искать, — улыбается Мотыль. — Клянусь!

Музыканты начинают играть танго. Мотыль подмигивает мне и говорит:

— Станцуйте, а я покурю.

— Пожалуйста, — соглашается Лера.

— К сожалению, не танцую этот танец, — извиняюсь я, хотя, если бы заиграли фокстрот или вальс, я вынужден был бы сказать, в общем, то же самое.

— Если действительно к сожалению, то я научу, — говорит девушка и смотрит на меня вопросительно. — Это просто. Особенно вам.

— Почему так думаете? Я страшно неповоротлив, знаете ли.

— Господи, да вы же музыкант. А здесь главное ритм. И больше ничего.

К нам пробирается, лучезарно улыбаясь, заведующий клубом Полстянкин. Галантно кланяется, приглашая Леру на танец. Сквозь редкие, смазанные чем-то блестящим волосы виднеется белая, как пергамент, проплешина.

— Опоздали, Леонтий Спиридонович. — Она поворачивается ко мне и подает руку. Полстянкин извиняется, ретируясь, прикладывает к груди руку.

— Я ведь ни разу не танцевал, — вырывается у меня. — Ни разу в жизни. Честное слово!

— Это ничего. — И она кладет свою руку мне на плечо. — Увереннее надо, чтобы я чувствовала вас, понимаете? — говорит Лера. — Не бойтесь, не обожгу.

— Я вовсе и не боюсь, — зачем-то начинаю оправдываться. Прижимаю выпрямленную ладонь к Лериной спине. Пальцы упираются в лопатку. Девушка смотрит, как мне кажется, поощрительным взглядом.