Под крылом земля

Полковник улыбался и отрицательно качал головой.

— Мне, соколы, известно столько же, сколько и вам.

После предполетной подготовки летчики должны были испытываться в барокамере. Установленная посреди комнаты, барокамера была похожа на огромный холодильник или фургон. Врач Верочка Стрункина сидела за столиком и отмечала что-то в медицинских книжках, стопкой лежащих с краю.

Кобадзе лихо щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку.

— Товарищ доктор, разрешите проверить стойкость организма к пониженному проценту кислорода и давлению!

Верочка посмотрела, на него и улыбнулась. Она очень изменилась за последнее время: похудела и как-то поблекла. Видно, разрыв со Сливко дался ей нелегко.

Врач осмотрела нас, потом мы с ней вместе вошли в барокамеру. Там стоял стол, на нем приборная доска.

— Садитесь и надевайте кислородные маски, — скомандовала Стрункина.

— Но мы же еще не поднимались, — сказал я. Верочке очень хочется побыть на высоте своего положения, и она экзаменаторским тоном спрашивает:

— Скажите, Простин, когда летчики надевает маски, отправляясь на высоту?

— На земле, — отвечает за меня Кобадзе. — Я уже надел. Азот надо «вымыть» кислородом до того, как достигнешь стратосферы.

— Да, да, это мне хорошо известно, — говорю я поспешно. — Давайте поскорее начинать. Мне так нравится, доктор, в вашей барокамере. Чистенько, уютно, так бы и остался жить. — Я надеваю шлемофон и маску.

Кобадзе беззвучно смеется, отвернувшись к стене.

— В случае чего немедленно докладывайте мне. Переговорное устройство включено, — говорит Стрункина. — Итак, вы поднимаетесь сегодня на десять тысяч метров. Желаю успеха!

Она выходит и завинчивает тяжелую железную дверь.

Мы отрезаны теперь от мира толстыми стенами барокамеры. Сидим перед пультом с приборами: высотомером, указателями скорости и подъема, часами.

Стрункина смотрит на нас через вмурованный в камеру иллюминатор. Кобадзе уже уткнулся в газету, которую захватил с собой, чтобы скоротать время, а я все-таки немного волнуюсь, как-то поведет себя мой организм?

Стрункина надевает шлемофон и включает тумблер с надписью «Подъем».

Загорелась красная лампочка. Механик барокамеры начал вращать огромные вентили, напоминающие автомобильные рули. Скорость подъема — 7–8 метров в секунду. Когда стрелка высотомера достигла цифры 7, врач объявила:

— Внимание, на высоте в семь тысяч метров будем находиться тридцать минут. Сосчитайте пульс.

Загорелась белая лампочка.

Мы выполнили команду врача, записали данные на листке бумаги. Врач наблюдает за нами.

— Теперь решите задачу, — говорит она, — перемножьте числа пятьсот пятьдесят пять и сто девяносто семь.

Мы умножаем числа и ответы показываем ей через стекло.

— Лейтенант Простин, еще раз проверьте свое решение, не волнуйтесь, — говорит врач.

Я снова принимаюсь за вычисление. Врач объявляет:

— Еще раз сосчитайте пульс, и будем подниматься выше.

И вот уже стрелка высотомера ползет к цифре 10.

— Знаешь, цифра сто девяносто семь — это рабочий телефон Людмилы, — говорю я.

Кобадзе с прищуром смотрит на меня.

— У вас наладились с ней отношения?

Я пожимаю плечами, не зная, что ответить другу. После прогулки на лодке мы встречались дважды. В первый раз под окнами ее дома.

Шел дождь, мелкий, нудный, холодный. Ветер раскачивал ветки деревьев, норовил сдуть фуражку.

— Не надо, Леша, не приходите больше, — сказала она тихо, придерживая рукой наброшенную на голову косынку.

— Совсем?!

Людмила смотрела на меня так, как смотрят на близких людей, с которыми предстоит расстаться навсегда.

— Совсем, — прошептала она и опустила голову. Я схватил ее за плечи.

— Это невозможно, Людмила! — почти крикнул я и осекся, поняв смысл ее слов. Ее отношения со Сливко, видно, зашли далеко. И она не может себе этого простить, кажется себе грязной, недостойной любви.

Я стоял и не мог снова взять Люсю за плечи, обнять, успокоить.

Она ушла. На сердце было так тоскливо, будто я только что похоронил самого родного человека.

Второй раз мы встретились с ней случайно, на улице. Она спешила к больному.

В эти дни я понял, что она по-прежнему дорога мне, что нам надо быть вместе. Неправда, между нами никогда не будет стоять третий, его уже нет.

— Люся, выслушай меня. Это очень важно…

— Не надо, я вас просила, — взмолилась она.

— Нет, это необходимо. Ты слышишь? Нам надо быть вместе! Я не напомню о прошлом. Я люблю тебя и буду любить! Всю жизнь!

Но Людмила не отвечала и все убыстряла шаг. Остановившись у крыльца старого двухэтажного дома, она подала мне руку:

— Прощайте. Я все напишу вам.

С тех пор прошло больше недели. Письма от Люси все не было.

— Вот хочу заставить себя не думать о ней, а не могу, — говорю я капитану Кобадзе.

За толстым стеклом барокамеры грустно улыбается Верочка Стрункина. Она слышала мои слова.

Но вдруг улыбка пропала, дуги бровей удивленно взлетели кверху, потом поползли вниз, и Верочка нахмурилась. Я увидел, что стрелка высотомера давненько перевалила за цифру 10. Стрункина бросилась к тумблеру — загорелась белая лампочка. Механик застопорил отсос воздуха из барокамеры.

Потом мы медленно «спускаемся».

Стрункина отодвигает двери, и мы выходим. Волосы у меня и у Кобадзе примяты, на лбу красные полосы от шлемофонов.

— Ну-с, как себя чувствуете? — спрашивает врач. — Спускала я вас значительно быстрее, чем поднимала. У кого заложило уши? Не было ли болей в животе?

Мы отрицательно качаем головами.

— Тогда будем осматриваться, — говорит она. — Ну что ж, высотоустойчивость у вас хорошая. Поздравляю!

Утром я проснулся раньше обычного. «Будут посылать лучших. Приедет сам командующий. Серьезная проверка! Но что с Людмилой?» — этим вопросом упрямо заканчивалась каждая мысль. Пошел к Кобадзе.

— Чего так рано; кто кусает? — спросил он, однако подтрунивать надо мной не стал, посоветовал не волноваться. — У летчика должно быть горячее сердце и холодная голова, — он любил повторять это.

Кобадзе устроил мне так называемый проигрыш полета.

— При планировании посадочный знак уходит влево. Твои действия?

— Значит, самолет скользит вправо. Прекращаю снос левым креном и на выравнивании убираю крен.

— Ну, а если самолет попадет в сложное положение, что будешь делать? — капитан хитро скосил глаза.

Иногда в воздухе летчик испытывает ложные ощущения, ему кажется, что самолет проваливается вниз, переворачивается. Обычно это бывает, когда летчик проделывает пилотажные фигуры. Но я занимался спортом и считал себя подготовленным к любому полету.

— Что тут особенного? — сказал я. — Прежде смотрю на высотомер, узнаю, хватит ли высоты, чтобы спасти машину, вывести ее из сложного положения. Потом скорость определяю. Может, она близка к штопорной. Потом смотрю на указатель поворота и скольжения.

— Постой, постой! — воскликнул капитан, — Ну-ка, повтори сначала.

Я повторил.

— Блестяще! А я ведь как делаю? Да и не только я. Мы сначала глядим на указатель поворота и скольжения, чтобы определить, спиралим или штопорим. Но в таком случае нужно посмотреть и на указатель скорости — это подсказывает, как действовать рулями. После этого снова глядим на указатель поворота — значит, первый взгляд нам абсолютно не нужен. Нет, ты представляешь, тратим зря время, когда дорога каждая доля секунды! Потом смотрим на вариометр, на указатель поворота, потом на высотомер и еще раз на указатель поворота… Чувствуешь, какая петрушка получается? — Кобадзе, шлепая босыми ногами, прошелся по комнате. — Нет, я уверен, Батя будет доволен. Определенно.

Сердце захлестнула радостная волна. Сам Кобадзе признал мой метод более правильным.

Час был ранний, но мне не терпелось попасть на аэродром.

Кобадзе пожелал мне «ни пуха ни пера». Я ответил ему, как положено, и трижды плюнул через левое плечо.