Под крылом земля

Скудна цветами недолгая летняя ночь. Но зато какое разнообразие звуков можно уловить в обманчивой тишине! За темной стеной леса, отделенной от земли полоской тумана, слышна далекая песня. Доносится побрякивание колокольцев — пасутся лошади в ночном. Где-то во ржи выкрякивает полуночник-дергач, мягко шелестит трава под ветром. Я вслушивался в эти с детства знакомые звуки и вспоминал о далеком доме на Ярославщине.

Безмятежная пора: ни забот, ни тревог. Нет, были, конечно, и заботы, и тревоги. Но разве можно сравнить их с теперешними? Мысли снова возвратились к Людмиле. Какой-то мудрец сказал, что любовь — это счастье. Но это и страданье. Я не должен любить ту, которая бросила меня, ушла к другому, и люблю, и не верю, что она с другим.

Проверка показала, что самолеты содержатся в порядке, укомплектованы всем необходимым, но почти на каждом есть мелкие недоделки. Инженер-майор, просмотрев дефектные ведомости, решил отметить в приказе хороших, рачительных механиков, а тем, кому нужно подтянуться, поставить на вид.

— Я лично сделал бы иначе, — возразил Лерман. — Уж коли командование доверило комсомолу первую половину дела, пусть доверит и вторую. — Лерман посмотрел на всех. — Давайте выпустим сатирическую колючку. Проберет не хуже приказа, вот увидите.

Одинцов потер пальцами высокий с залысинами лоб.

— Пожалуй. Выпускайте колючку!

Лерман тотчас же отправился разыскивать Мокрушина, над которым после собрания взял шефство, и вскоре привел его.

— Надо все сделать до утра. — Лерман довольно потирал руки — он не думал, что так быстро договорится с Мокрушиным, и приписывал это исключительно своим агитаторским качествам. — Придется пожертвовать часом сна. Искусство требует жертв!

Все-таки чуточку смешной был этот Лерман! В общем неплохой руководитель молодежи, он никак не мог отделаться от лозунгов и цитат и сыпал ими часто совсем не к месту. Сколько раз я говорил ему об этом, но он забывал и снова принимался декламировать языком плохой газетной передовицы.

— Надо, чтобы карикатуры били не в бровь, а в глаз.

— Тебе виднее… — Мокрушин пожал плечами.

Он стал другим: равнодушным ко всему, пассивным. Просили его что-нибудь сделать — делал молча, с безразличным выражением лица, посылали — с таким же безразличием шел. И замкнулся снова. Несколько раз я пытался заговорить с ним — он слушал, сумрачно глядя в сторону, и молчал.

— Почему это мне виднее? — возразил Мокрушину Лерман. — Вместе что-нибудь придумаем. Коллегиально. В коллегиальности вся сила.

Мокрушин снова пожал плечами и стал затачивать карандаши.

Можно ли в «Колючке нарисовать механиков, с которых следует брать пример? Одни говорили нельзя, другие — можно. Решили сделать дружеские шаржи. И прежде всего — на Абдурахмандинова.

— Понимаешь, Мокрушин, — объяснял Лерман, — главное — сказать о том, что Абдурахмандинов изобрел очень удобные и надежные хомутики для затяжки гибких трубопроводов. Но за то, что он не сделал изобретение всеобщим достоянием, его можно покритиковать. Слегка, разумеется. Абдурахмандинов — наш актив. Лицо Мокрушина помрачнело.

— Не буду рисовать шарж.

— Почему?

Сержант нагнул голову, чтобы скрыть малиновые пятна на скулах.

— Эти хомутики придумал я. Он предложил мне испытать их. Я согласился: своей машины у меня, сами знаете, нет. Мы договорились, что после испытаний он доложит инженер-майору. А на другой день Шплинт сообщил, что хомутики не держат. Я поскорее отказался от этой затеи, не хотелось снова попадать в историю.

— Хорош Шплинт! — сказал Герасимов. — Придется его помянуть не за здравие, а за упокой. Зажмите-ка его в хомут, да покрепче, — он сжал пальцы в кулак и потряс им.

— Это плагиат! — воскликнул Лерман. — Надо сказать инженеру!

— Неужели Сливко не знал об этом? — вырвалось у меня. Я вспомнил, как завидовал, что у командира звена такой изворотливый и напористый механик. Теперь я был возмущен им.

«Колючку» повесили на стенке командного пункта.

— Добре, добре, — говорил замполит, рассматривая карикатуры. Лерман, слушая похвалы Семенихина, смущенно краснел.

Весть о «Колючке» облетела стоянки. Вряд ли нашелся бы механик, которому вдруг не понадобилось что-нибудь в центральной каптерке (путь туда проходил мимо КП). Сочиненные мною стихи читали вслух, смеялись над «технарями», которым «не ради смеха и потехи досталось нынче на орехи».

— Шире круг! — увидев Абдурахмандинова, озорно крикнул кто-то из механиков и попятился, увлекая раскинутыми в стороны руками товарищей.

Шплинту, видно, сказали, что он попал в «Колючку». И все-таки, увидев себя, он побледнел и обвел всех растерянным взглядом. Вот он хочет выбраться из круга, да куда там: зажат со всех сторон. И все хохочут:

— Шплинт, смотри, как тебя засупонили!

— Ой, невмоготу. Дайте выбраться парню.

— Несправедливо! — закричал Абдурахмандинов. — Это Мокрушина рук дело. Хочет всплыть кверху и меня топит. Прикидывается казанской сиротой!

За Мокрушина заступились. Даже старшина Ралдугин, ратовавший на собрании за исключение его из комсомола, сказал:

— Нечего на человека всех собак вешать. Это ты, Абдурахмандинов, похож сейчас на сироту. Разжалобить хочешь. Стало быть, задела критика.

Брякин посмотрел на дергающееся лицо Абдурахмандинова и нахмурился.

— Ну, хватит вам! — вдруг крикнул он и положил руку на плечо Абдурахмандинова: — Не надо, братуха. Уймись. Не ты первый, не ты последний. Критика — вещь невкусная, по себе знаю. Но скажу тебе, Мокрушин тут не при чем.

Вечером, лежа на койке, я снова вспомнил карикатуру на Шплинта и засмеялся. Но тотчас же оборвал себя. А сам-то я лучше? Сжульничал во время полета, обманул друга…

— Ты чего? — участливо спросил Кобадзе, приподнявшись на кровати.

— Так, ничего, — ответил я, готовый провалиться сквозь землю.

XVI

За машиной я решил ехать в субботу, чтобы встретиться с Людмилой. Дни тянулись так медленно, словно их притормозил кто.

Мы вставали, когда солнце обрушивалось на палатки, в один миг до духоты накаляя в них воздух, толкались около умывальников, обливаясь не успевшей остыть за ночь водой. Завтрак частенько проглатывали уже на аэродроме.

В лагерях мы занимались по особой программе. На полигоне то и дело меняли цели и «линию фронта». Сбросил бомбы на танки «противника», стоявшие у излучины реки, прилетел вновь — глядишь, а там уже окопались «свои». От летчиков требовалась огромная точность.

Когда полигон застилало туманом или шел сильный дождь, летчики отрабатывали пилотаж, воздушные стрельбы. Командир полка так и составлял два варианта плановых таблиц.

Вместе со мной мечтал пересесть на свою машину и Лерман. Ему надоело летать с другими летчиками, стрелять из чужих пулеметов.

— Знаете, товарищ лейтенант, — как-то признался он, — я лично только теперь понял тоску Мокрушина по делу. Однажды смотрю — механикам помогает, и очень обидно за него стало: какой он неприкаянный! И вот вспомнил собрание, когда его исключили. Вы тогда говорили: у Мокрушина вулкан в груди. А я о подходе к человеку говорил, о поручении общественном, о доверии Но вот взяли у него билет, сняли с механиков, и остался человек с вулканом в груди да без поручений и доверия.

— Это не совсем так, — возразил я, вспомнив свои попытки поговорить с Мокрушиным. — Он сам чурается всех, считает себя незаслуженно обиженным. Знаешь, нужно добиться, чтобы он сам к нам пришел.

— А как?

— Солдат солдату ближе, чем командир. Вот и узнай, чем его увлечь. Напиши-ка от имени нашей комсомолии письмо в его школу, расспроси о нем…

Моя мысль понравилась Лерману. Он написал такое письмо.

Классный руководитель ответила: «Мокрушин парень неплохой, только не давайте ему замыкаться, держите его при народе. У нас в школе он руководил техническим кружком».

«Вот тебе и раз! — думали мы. — У них в школе был технический кружок, а у нас в части он нужнее, да нет его». В тот же день мы пошли к Одинцову. Он согласился руководить кружком. А на второе занятие в кружок прибежал Мокрушин. Это обрадовало нас.