Под крылом земля

— Нет, неправильно. Нельзя рубить с плеча.

Комсомольцы поднимались один за другим и говорили, как, на их взгляд, нужно поступить с Мокрушиным. Большинство было за то, чтобы его исключить из комсомола. Ведь он чуть не погубил двух человек; самолет мог скапотировать при посадке, то есть перевернуться на спину, и неизвестно, что бы тогда случилось с экипажем.

Я тоже попросил у председателя слово.

— Не буду выгораживать Мокрушина, — начал я, сильно волнуясь, — но предложение коммуниста Сливко считаю неправильным. Мокрушин на распутье, он, может быть, еще не нашел себя. Но он не бездействует, у него вулкан внутри. И наша задача — поставить Мокрушина на правильный путь…

По лицу Сливко скользнула усмешка:

— Няньку прикажешь нанять?

— В няньке нет нужды. Но сильный, неотступный товарищ ему необходим. Все видели, как Мокрушин работал, чертил. А кто поинтересовался, чем он занят, что чертит? Никто! Есть у него друзья? Нет! В этом и наша ошибка… Я предлагаю объявить Мокрушину строгий выговор.

Сливко достал папиросу и пошел к выходу. Как только за ним закрылась зверь, Лерман снова взял слово.

— Мне кажется, товарищ Простин выступил резонно, — он откашлялся и посмотрел на дверь. — Я лично считаю, что комсомольцу Мокрушину нужно дать общественное поручение, но такое, чтоб выполнять его было интересно. Надо, чтоб он вошел в коллектив.

После каждого предложения Лерман энергично опускал согнутую в локте руку до пряжки, словно выколачивал нужные слова из живота, выступавшего над узким солдатским ремнем.

Комсомольцы предложили снова выслушать Мокрушина.

На этот раз его заставили подойти к президиуму. Он стал пробираться между тесных рядов, и мы увидели, что гимнастерка на его спине потемнела от пота. Худощавое осунувшееся лицо выражало злое отчаяние.

— Кончали б скорей эту музыку. Надоело уж все! — сказал он глухо и положил на стол комсомольский билет.

Все переглянулись. Чего-чего, а такого не ожидали! «Нервная реакция», — подумал я и как можно спокойнее произнес:

— Комсомолец Мокрушин, кончат тогда, когда убедятся, что ты понял ошибку.

Мокрушин молчал, опустив голову. В комнате стало шумно.

— Все-таки прав майор Сливко!

— Нет, неправ. Разве не видите, Мокрушин в невменяемом состоянии?

— При чем тут состояние? — это говорил старшина эскадрильи Ралдугин. — В послевоенные годы мы безаварийно несли летную службу. А он ославил нас на весь Советский Союз! Нас считают растяпами, безответственными людьми. А мы распускаем слюни! Тут говорят, Мокрушина надо де воспитывать. Наказание построже — это тоже один из методов воспитания, надо учесть.

Председатель встал.

— Товарищи! Прошу без выкриков! Голосуем в порядке поступления предложений. Кто за исключение Мокрушина из комсомола?

Густой лес рук решил судьбу бывшего механика.

В коридоре стоял Брякин. Он вопросительно посмотрел на меня и тотчас же опустил голову. «Ждет Мокрушина и жалеет, — подумал я. — А себя, видно, считает виноватым. Конечно, виноват. И он, и я, и Лерман. О себе только думали».

Меня нагнал Сливко и заговорил, как ни в чем не бывало:

— Эх, свет Алеша, — тут он явно подделывался под Кобадзе, — ты вообще на сознательность подчиненного рассчитываешь, а в частности это не всегда верно. У тебя, брат, душа нараспашку. Кое-кто, как видишь, принимает ее за урну…

— А на что командир должен рассчитывать? — перебил я.

Видимо, вопрос мой прозвучал совсем не дружелюбно. Майор остановился, посмотрел на меня в упор:

— По-моему так. Сам никому души не открывай, но и в чужую не ломись. У меня на этот счет проверенное мнение.

На другой день я ходил взад и вперед по песчаной дорожке перед казармами и глядел то и дело на проходную, боясь прозевать подполковника Семенихина. «Собрание ошиблось, — думал я. — Должно быть, на многих повлиял Сливко. Скажу подполковнику, что я просто не знаю, как быть дальше».

Неподалеку летчики занимались на тренажере — отрабатывали навыки катапультирования из кабины самолета.

На наших самолетах не было катапульты, скорость полета позволяла при аварии обойтись без этого устройства. Но последнее время в программу обучения летного состава включили эти занятия и несколько новых дисциплин, например, теорию реактивного и ракетного двигателя, аэродинамику больших скоростей. Классы оборудовали новыми приборами, спортзал — снарядами и тренажерами. Все это позволяло надеяться, что в ближайшем будущем мы получим новые скоростные самолеты.

Около катапультного тренажера толпились пилоты, наблюдали за тем, как инструктор помогал молоденькому летчику привязаться к самолетному сиденью, установленному в специальной кабине. Летчик заметно волновался: ведь он должен, подобно артиллерийскому снаряду, вылететь из кабины, как только под сиденьем сработает взрывчатка.

Товарищи подтрунивали над ним:

— Леша, завещание не забыл оставить?

— Где там у тебя ключ от комнаты?

— И сберегательная книжка…

— Дай адрес жены!

— Прекратить разговоры! — скомандовал инструктор. — Марш все в курилку!

Летчики неохотно потянулись к бочке, вкопанной в землю. Николай Лобанов на ходу сочинял:

— В аварийном самолете долго не сиди. Быстро принимай решение, жизнь свою спаси.

— Вылетая из кабины, позу сохрани, — в тон ему продолжал Шатунов.

Эти нехитрые стихи вызвали новый взрыв хохота. Между тем инструктор давал летчику вводную:

— Высота пятьсот метров. Самолет горит. Ваши действия?

— Катапультируюсь, — храбро ответил летчик.

— Давайте, — инструктор отошел от тренажера.

Летчик втянул голову в плечи, напряг мускулы тела, руки прижал к туловищу, спину — к бронеспинке. Приняв нужную позу, он резко отжал от себя рычаг аварийного сброса фонаря, сделал глубокий вдох, закрыл глаза, крепко стиснул зубы и надавил на ярко-красную ручку выстрела.

Раздался взрыв, вместе с облаком белого дыма из кабины по вертикальным рельсам пулей вылетело сиденье с летчиком. Достигнув высоты шести — семи метров, оно остановилось. Летчик быстро дернул грушу — открыл замок привязных ремней — и, отделившись от сиденья, взялся за кольцо парашюта. После этого он слез по лесенке вниз.

Сиденье опустили с помощью лебедки. Инструктор объявил:

— Майор Сливко, к тренажеру! Летчики закричали:

— Товарищ инструктор, поставьте под него пиропатрон с двенадцатикратной перегрузкой. Соответственно его весу.

Инструктор улыбнулся.

Я смотрел на Сливко с неприязнью. Тотчас же вспомнился последний разговор с Людмилой. После того как мы встретились в госпитале, я набрался храбрости и поехал к ней.

Знакомый палисадник, крыльцо с ажурной резьбой, три ступеньки. «Идти ли?..» — подумал я и почувствовал, что если хоть секунду помедлю, то уже не решусь.

Влетел на крыльцо. Хотел уже позвонить, но услышал за дверью голоса и отступил к стене. Звякнула щеколда, как тогда, в наш первый вечер.

Дверь отворилась, прижав меня ящиком для писем к стене. В щели между дверью и косяком мелькнуло голубое платье, потом показался темно-зеленый френч. Грузно колыхнулась половица, на которой я стоял, и знакомый мужской голос произнес:

— Вот быстрая! Люсенок, мы же, можно сказать, не опаздываем.

— Роман Сидорович, Рома, голубчик! — послышался грудной голос, — Приценитесь к тому, из креп-жоржета. Да берите на номер больше. Теперь ужасно маленькие номера. И чтобы цвет был культурный.

— Положитесь на меня, Полина Тимофеевна! Будет вам и белка, будет и свисток, — проговорил Сливко и засмеялся.

Дверь захлопнулась. Сливко взял Людмилу под руку. Поля светлой шляпки касались его огромного плеча. Рядом с ним Людмила казалась цветком, выросшим около крепкого пенька. Я смотрел на круглый бритый Затылок майора, чувствуя, как гулко колотится сердце.

Сливко вдруг обернулся. С веселым недоумением он разглядывал меня.

— Людочка, к тебе пожаловали.

«Как, должно быть, смешно я выгляжу!» Я соскочил с крыльца и направился к ним.