Страница 50 из 96
Я с пафосом декламирую им на сносном английском языке несколько строк Е. Евтушенко:
И потом другое:
— И это все? — недоверчиво смотрит мне в глаза моложавый старец.
— Все, — киваю я, и они оба буквально покатываются со смеху. «Что смешного они увидели в этих волнующих строках?» — обескураженно думаю я. Мне даже стало неудобно — ведь стихи лирические, а не юмористические. Впрочем, их смех я объяснил разницей восприятия между европейцами и африканцами.
— Ваш поэт, вероятно, в критический момент не принял орех кола и спасовал, но растерялся он зря. Есть вещи, которые обязан знать и делать без подобных позорящих его размышлений каждый уважающий себя мужчина, — высокомерно отрубил Акуку Огвелла.
Младшая жена с кокетливыми глазками вновь попросила у него разрешения высказать мнение и с милой улыбкой промолвила:
— В чем-то он, конечно, прав, ваш маститый гриот, поэт: вряд ли он сделает хорошее своей как первой, так и последней жене, хотя и, наверное, плохого им тоже от него ожидать не приходится.
Признаюсь, что с тех пор я уже не цитировал африканцам стихи о любви.
— Шутки в сторону, — одернул ее супруг. — Я, разумеется, понимаю, что белые подразумевают под любовью, но мы мыслим иначе. Для нас главное в браке — единство мужа и жены, привязанность и преданность, проверенные временем. Вы не представляете, как прекрасна жизнь, когда вас холят женщины.
К каждой жене Акуку Огвелла, по моим поверхностным наблюдениям, привязан по-своему и, в основном по практическим соображениям, в каждой находит что-то полезное.
— Некоторые женщины — мастерицы в приготовлении пищи, другим нет равных в уборке и штопке одежды, а третьи восхитительны в любви, — признается опытный сердцеед и сердцевед. — Мне нравится, когда они заботятся, ухаживают по очереди. Это лучше, чем изо дня в день видеть одно и то же лицо, зевать от одних и тех же избитых разговоров. Множество жен — своего рода специи к вкусно приготовленному блюду, — с чисто африканской образностью заключает он. — Мы в самом деле очень счастливы. — Он окидывает заботливым взором подруг.
Они согласно кивают:
— С ним легко. Нам выпал удачный жребий.
— Они берегут мое здоровье, — хвалит жен Акуку Огвелла. — Здесь очень важно правильно питаться. Бывает, что мы устраиваем среди жен лотерею и выбираем ту, которая будет варить мне пищу в последующие несколько лет.
— А как с любовью? Тоже бросаете жребий? — невольно вырывается у меня. Спохватившись, мысленно ругаю себя за такой промах.
— Здесь у меня другой подход. Стараюсь не обижать никого из них, поступать по справедливости, — он вроде бы великодушно прощает меня.
— И они довольны? — помимо моей воли выскакивает у меня еще один бестактный вопрос, и я опять внутренне кляну себя за оплошность.
Ему же мой грубоватый вопрос почему-то пришелся по нраву. Все-таки какая заметная разница в психологии между нами, людьми разных географических поясов.
— Конечно, — он в который раз окидывает женщин орлиным взглядом, а они, включая и самую младшую, утвердительно и с каким-то особым чувством одобрительно кивают. — Но давайте оставим эту тему.
Предположение о том, что он сам как-нибудь возьмет да примет участие в приготовлении пищи или в работе по дому, вызывает у него припадок смеха:
— Это же совершенно недопустимо, непозволительно для мужчины!
Огвелла заверяет, что уважает и любит всех своих жен, в том числе и постаревших, но твердо заявляет, что не потерпит ссор и нахальства с их стороны.
— Видите, они сидят рядом со мной, говорят тихими, мягкими, приятными голосами. Для меня они как цветы. — В его глазах сияет любовь к присутствующим и отсутствующим супругам. — У нас очень редко случаются споры и скандалы. При первом признаке надвигающейся грозы я немедленно прекращаю разговор. Дом созидает женщина, разрушает тоже она. Да, случается все-таки, что они схватываются между собой. Мне не нравятся вздорные, бранчливые люди, и если одна из них выходит из-под контроля, то семейный суд определяет наказания.
— Какие?
— К примеру, несколько дней тяжелого труда. В течение этого времени жене, обидевшей меня или моего друга, например вас, не разрешается говорить со мной, а потом она должна попросить у меня прощения. Если же она не исправится, то тогда получит пять ударов специальным кнутом.
Браки в муниципальных органах или в церкви автоматически предполагают моногамию, но с ними не всегда торопятся. Мужчина с двумя-тремя супругами — не редкость в Кении, особенно в сельских районах. Мусульмане могут иметь до четырех жен. По обычному же праву, основанному на племенных обычаях, у кенийцев нет ограничений на число спутниц жизни.
Еще молодым человеком Акуку Огвелла, по его словам, пошел к врачу — специалисту по семейному планированию, но не для того, чтобы узнать, каким путем избежать многочисленной семьи. Его интересовали дни, когда женщины наиболее плодородны. Такие сведения потребовались, чтобы справедливо распределить ночи между подругами.
Все в его дружной семье заняты делом: выращивают зерновые и овощи, ухаживают за коровами, козами и курами, обслуживают два бара и два магазина. Старшие дети — многие из них стали врачами и адвокатами — помогают младшим встать на ноги. Чтобы возить младших детей и внуков в школу, Акуку Огвелла приобрел маленький грузовик.
— Правительство хочет, чтобы мы имели меньше детей, и я наказал сыновьям и дочерям иметь только по три-четыре ребенка, — выражает он солидарность с демографический политикой властей, самоотверженно наступая на горло собственным идеалам.
Практическими делами, всей своей жизнью этот человек опроверг наблюдение предков: «За двумя газелями погонишься, ни одной не поймаешь». Он поймал не один десяток газелей.
— Жен никогда не бывает слишком много, дружище. Чем больше жен, тем могущественнее мужчина, тем слабее недруги и колдуны, — заканчивает он беседу, покровительственно похлопывая меня по плечу.
Он гордится своими подругами, потомством. Ему завидуют многие. Такую внушительную родню, конечно же, не под силу заколдовать никому. И создать ее способен только настоящий мужчина.
— Когда в доме нет проса, обращаешься за ним к соседу, — изрекает черная женщина, втихомолку обзаведшаяся любовником.
…Филибер в роскошном, ажурно вышитом золотисто-белым шелком белоснежном бубу (традиционное, ниспадающее до пят длинное верхнее платье свободного покроя, с широченными рукавами) выглядит как царь. Когда он появляется на пороге, то, как великан, заслоняет собой весь дверной проем. Филибер из семьи вождя в Савалу в центре Бенина. Работает на электростанции в Котону. «Просо» у него есть, но расходовать его попусту он не торопится.
— Мне часто докучают женщины, — сетует он. — Я запираю дверь. Они незвано приходят, стучат и голосят на всю округу: «Филибер, а Филибер, ты дома?» Мой престарелый сторож Мамаду, привыкший ко всему, гонит их: «Да нет его, нет же». А я — дома. Сижу, не шелохнусь… Когда у нас женщины знают, что ты холост, то прут косяком… Но это их дело. Я их за это не осуждаю. Меня их наскоки не тревожат, хотя и порядком надоедают, тем более когда о тебе еще и невесть что болтают. Нельзя же так вот легко, с ходу сдаваться женщинам.
В быту африканцу могут предъявлять порой обвинения, которые не стоят ломаного гроша, но воспринимаются окружающими глубокомысленно, иногда сурово. Об умном, но строптивом могут говорить без тени улыбки на лице, что он дурак, зная, что он — умный, а о дураке — как об умном, и при этом дружно соглашаться. Нечто подобное случилось с Филибером.